Про смерть поэта

Этот пафосный заголовок Лев Семенович Рубинштейн обсмеял бы в своей манере – точно, емко и окончательно. Ну и ладно. А потому что нечего было умирать.

Умирал Рубинштейн неделю – с 8-го января, когда его средь бела дня на пешеходном переходе сбила машина, и до 14-го, когда стало ясно, что чуда, увы, не произошло. Все эти дни я видела, как молятся и горюют самые разные люди, которых, кажется, не объединяло вообще ничего, кроме любви, уважения и восхищения Рубинштейном. У всех этих людей словно умирал близкий родственник – да и у меня тоже, хотя я не была с ним знакома близко и не входила в круг его многочисленных друзей.

И вот что я думала: если бы в 1837 году уже был Фейсбук, вероятно, все то же самое писали бы и о Пушкине.

Вот я пишу сейчас это и снова чувствую адский стыд – за пафос. Но Пушкин тут не к тому, что, мол, погиб большой поэт. (Хотя и это тоже: лидер московского концептуализма, создатель целой поэтики, живой классик – оба слова тут очень важны, потому что мало кто из классиков умел быть настолько живым даже при жизни.) И не к тому, что Рубинштейн, дескать, «наше всё». (Хотя да, очень многое: друг, литератор, мыслитель, обладатель абсолютного музыкального и этического слуха, моральный камертон, кладезь историй, цитат и воспоминаний, которые только он, кажется, и мог сохранить.)

Я к тому, что у нас, как и у современников Пушкина, было что-то, что мы полагали вечным, – и потому принимали как данность. И вот внезапно – по-глупому, как бы случайным образом – оно исчезло, а мы остались сами по себе. И ладно бы просто остались – но оказались вынуждены вдруг это одиночество осознать.

Льву Семеновичу было 76 лет, но у меня стойкое ощущение, что погиб мой ровесник. И я точно знаю, что у многих моих коллег-литераторов – более молодых и даже совсем юных, – ощущение, что Рубинштейн был и их ровесником тоже.

При этом он никогда не молодился специально. Не пытался влиться в «среду молодежи». Не копировал молодежный слэнг (наоборот, это его копировали). Просто он был как бы над возрастом – и над временем: живой свидетель большой поэтической эпохи, которую, даже застав, никто, кроме него, так и не понял. Свой, озорной, юный.

Я думаю, секрет этой юности – в двух чертах характера Льва Семеновича. Вернее, в одной черте его характера – и в полном отсутствии другой.

Во-первых, в нем было невероятное любопытство к жизни. К разговорам, к людям, к происходящему вокруг. Ему правда все было по-настоящему интересно.

Про это у меня, кстати, есть воспоминание. В какой-то момент, только начав ходить на поэтические мероприятия, я – 20-летняя поэтесса – вдруг обнаружила, что Рубинштейн неизменно здоровается со мной, когда видит, тепло и благожелательно.

Сперва мне – тонкой рыжеволосой деве, писавшей стихи про любовь, – казалось, что это он так заигрывает с «красивой девочкой», как многие старикашки на литсобраниях. Потому что ну с чего бы иначе ему каждый раз мне так улыбаться? В ответ я снисходительно фыркала и кивала – до тех пор, пока Рубинштейн не начал здороваться со мной по имени.

Тут-то я, наконец, поняла, что он – живой классик, лидер поэтических направлений и создатель жанров – просто читал мои тексты и знает меня в лицо. А я его – не читала.

Во-вторых – и это вытекает из первого – в Рубинштейне не было ни грамма интеллектуального высокомерия, свойственного большим поэтам и просто умным людям. Которых, откровенно говоря, задалбывает вести разговор не на своем уровне. Лев Семенович мог с удовольствием вести разговор на любом уровне, потому что интересовал его не уровень, а сам этот разговор.

В общем, Рубинштейн не просто поэт, колумнист, человек; он был живое пространство смысла. Часть творческой интеллигентской родины, которая всех любила – или, как минимум, принимала.

И чувство, что 14-го января мы все эту родину потеряли – внезапно, по-глупому, как бы случайным образом, – чувство это теперь никуда не уходит.

#ЛевСеменовичРубинштейн #ЛСР #некролог #поэзия