Про нет сил

Самый важный урок, который я усвоила за годы работы сценаристом и писателем, заключается вот в чем.

Иногда сценарист и писатель находится просто в ахуе, и у него нет сил.

В этот момент нужно честно признаться себе в этом – и ничего не писать.

#мозг #пиздец #прорвемся

Про свет внутри

Под конец этого жуткого года я прочитала две кино-новости – из двух стран, с индустрией которых я имею дело как сценарист.

Первая – из Эстонии: местная анимационная короткометражка «Sierra» попала в оскаровский шорт-лист. Вторая – из России: Тимур Бекмамбетов продал свою студию «Базелевс» и фактически вышел из российского кинопроизводства (хотя утверждается, что студия продолжит работать с ним как с нанятым режиссером).

Это никак не связанные друг с другом новости, но для меня они символизируют два края пропасти, которая с каждым днем расширяется. Маленькая эстонская киноиндустрия набирает обороты и выходит на большой международный масштаб. А в России основатель одной из первых частных киностудий, самобытный режиссер и талантливый кинопродюсер отказывается от своего детища, которое развивал больше тридцати лет, чтобы не оказаться отрезанным от мирового кинопроцесса.

Как сценарист я могу работать на английском и время от времени на нем и работаю. Но мой родной язык – русский, и мне грустно видеть, что происходит с моей профессией (да и вообще с кинопроизводством) в России.

Уход с рынка западных правообладателей (и, соответственно, кинопрокат, который дышит на ладан). Закон о тотальном запрете ЛГБТ-пропаганды (что бы это ни значило). «Западный колониализм» как одна из приоритетных для российского кино тем, на которые Минкульт готов выделять бюджетные средства (какое вообще дело российскому зрителю до западного колониализма, и почему фильмы о нем должны оплачивать российские налогоплательщики?!). Все это не только убивает возможность честного творческого высказывания в кино, но и разрушает только что выстроенную систему кино-образования, которая еще недавно выпускала специалистов международного уровня.

Когда я училась на сценариста, преподаватели рассказывали нам о том, как выглядела отечественная индустрия в первой половине 1990-х: по телевизору крутят ментовские сериалы, снятые на коленке, в кинотеатрах продают мебель, а в сценаристы берут всех желающих, но денег все равно никому не платят. Еще несколько лет назад эти рассказы были чистой ретро-фантастикой, но сегодня они обретают пугающую реальность.

Конечно, по сравнению с тем, что происходит сейчас в Украине, это все цветочки и детский сад. Но все же скажу вот что.

Кино как искусство над-национально – и по сути, и в том, что касается производства. Мои студенты – кинематографисты из разных стран и очень разных культур; это не мешает им работать вместе, придумывать и снимать отличные фильмы где угодно – в Португалии, в Шотландии, в Эстонии, в Бразилии, в Африке. Потому что кино создают и смотрят не «эстонцы», «русские», «вьетнамские женщины 35+ лет» или «белые цисгендерные мужчины». Его создают и смотрят люди – просто люди, которым все это нужно исключительно для того, чтобы испытать эмоции.

Моей главной эмоцией в этом году все-таки была надежда. И этот пост, несмотря на все вышеперечисленное, не про отчаяние, а именно про нее. Про то, что надежда всегда внутри – во все времена, и особенно вот в такие.

Сейчас самое время вспомнить, для чего мы вообще пришли в эту непростую профессию. Уж точно не за деньгами; тем, кто стал сценаристом в надежде подзаработать и оплатить ипотеку, самое время переучиться на программистов или мастеров маникюра на четырех языках. А мы – те, кто писал и пишет сценарии даже тогда, когда в холодильнике вторую неделю лежит пустая упаковка из-под сосисок, которую жалко выкинуть, потому что она все еще немножечко пахнет мясом, – мы в этой профессии для того, чтобы говорить о том, что нам по-настоящему важно.

Именно ради этого мы и мучаемся – сперва в киношколах, потом дома за ноутбуками, потом на встречах с заказчиками, которые не помнят и наши-то имена, не то что имена наших персонажей, потом снова за ноутбуками, а потом и, дай бог, в кино, где, как всегда, режиссер с монтажером все переврали. Потому что говорить о том, что тебе правда важно, – самое ценное, что можно сделать, научившись говорить в принципе...

...То, что важно, – это вовсе не то, на что выделяют бюджетные средства. И не то, за что в перспективе можно получать премии и ордена (пока еще, слава богу, нельзя, но, кажется, не за горами уже и время, когда будет можно). Важное – это то, что по-человечески важно тебе самому. Во что ты сам веришь – даже если в это не верит больше никто.

Это искра, которую невозможно загасить снаружи. Она горит у каждого человека внутри – и гаснет тоже внутри, когда человек перестает верить в то, что ему важно, и в то, что он говорит.

Так что в Новом году желаю нам всем помнить о том, что важно. И не отказываться от возможности говорить об этом с другими.

#2022 #новыйгод #прорвемся

Про русский язык

С 24-го февраля и до сих пор мне очень трудно что-либо писать. Это не про общую подавленность, которой как раз не наблюдается: наоборот, я могу работать и много всего делаю – организовываю, помогаю, преподаю, учусь, и т.д. Но вот сесть и написать связный текст, тем более, например, художественный, – ужасно трудно.

Даже этот канал я, надо сказать, веду с некоторым трудом, хотя посты в нем – по меркам того, что я обычно пишу по работе, – совсем небольшие. Но вот с конца февраля пост на две-три страницы Word раз в неделю – чуть ли не потолок моих творческих способностей.

Для человека, который не только сам профессионально пишет, но еще и учит этому других, это довольно-таки унылая ситуация. Чтобы осмыслить свою вдруг наступившую профнепригодность, я сделала то, что всегда делают сценаристы, оказавшиеся в отчаянном положении. А именно – стала ныть и жаловаться коллегам.

И вот тут выяснилось, что я далеко не одна такая. Большинство из тех, с кем мне удалось поговорить, испытывают разного рода трудности в написании текстов – то есть в том, что до 24-го февраля давалось нам всем, конечно, непросто, но все-таки ведь давалось. Один мой приятель-сценарист вообще ничего не пишет уже два месяца. Другого хватает максимум на посты в запрещенные соцсети. Подруга-писательница делает огромное количество больших и важных антивоенных проектов, но все они – про то, чтобы слушать и записывать за кем-то другим, а не о производстве собственных текстов.

Я много думала о том, почему мы все сейчас пишем так, словно бежим сквозь воду. И, кажется, поняла: все дело в языке.

Да-да, в русском языке. (Я отдаю себе отчет в том, что, дочитав до этого места, можно подумать, что это русофобский пост, призывающий закэнселить все русское, включая кириллицу. Или – что это, наоборот, русофильский пост, призывающий закэнселить все, что кроме. Спешу всех разочаровать: это по-прежнему канал о работе сценариста и писателя, и пост – про нюансы этой работы в сложном психологическом состоянии. А не про то, о чем все мы думаем по умолчанию.)

Так вот, русский язык. Видите, за два абзаца я уже дважды написала это словосочетание, и, я уверена, вы уже дважды напряглись, – вне зависимости от тех взглядов, которые разделяете или не разделяете. Почему? Потому что в нынешней ситуации русский язык – во всяком случае, для особо чувствительных его носителей – вышел из зоны интуитивного применения и остро проблематизировался.

На моей памяти так еще не было никогда. И я сейчас не о том, что говорить и писать по-русски стало как-то по-особенному стыдно или, наоборот, по-особенному гордо. Нет, я имею в виду проблематизацию чисто лингвистическую, когда ты вдруг замечаешь, как герой Мольера, что «говоришь прозой» (а сейчас – что говоришь и пишешь именно по-русски). Такое бывает у молодых поэтов, когда они вдруг начинают видеть каждое слово и даже звук в языке, на котором пишут, как целое дерево ритмических или мелодических проблем и возможностей, – и «залипают» в исследовании этого дерева, иногда на долгие годы.

При этом русский – как и любой другой современный язык – был и остается больше любого художественного бисероплетения. Да, я пишу на нем сценарии и романы, – но еще разговариваю на нем с близкими, спорю с оппонентами, ругаюсь неизвестно зачем с сетевыми троллями. Это язык всего, что я прочитала и написала до сих пор, – но еще это язык тех же сетевых троллей, пропаганды насилия и всей взбесившейся техники от принтера до телевизора. Как это все использовать, чтобы создавать придуманные истории?

Все это, кстати, и раньше было в русском. Да и в любом другом языке. Но поскольку пишу я, главным образом, по-русски, то скажу за него: раньше я как-то интуитивно отделяла то, что мне в нем было нужно, от всего остального. А теперь такое ощущение, будто каждое слово, прежде чем его написать, нужно взвесить и решить, «чье» оно – твое или чужое. А может, и вовсе враждебное.

В таких условиях и правда почти невозможно заниматься литературным творчеством. Но штука в том, что эти условия мы – те, кому сегодня трудно писать, – в большой мере сами себе придумали...

...Это чувство, что язык, на котором я пишу, взяли и заляпали чем-то гадким, и мне, для того чтобы снова его использовать, нужно подобрать его с земли и чем-то специально очистить, – такое же наведенное и нелепое, как и в целом вся концепция «вины русской культуры», о которой я писала недавно в связи с ROAR (t.me/screenspiration/345).

Мой язык – это инструмент, которым я всю жизнь работаю. Да, лично я могу писать не только на русском. Но никакие языки в мире не идентичны друг другу и не взаимозаменяемы, потому что не «накладываются» друг на друга без остатка (если бы это было не так, то и проблемы художественного перевода бы не было, как и разницы между плохими и хорошими переводчиками).

Да, какие-то вещи мне естественнее выражать по-русски, какие-то – по-английски. Скажем, первая фраза в моем романе – английская, и ее русский аналог даже для меня самой ощущается как очень точный, но все-таки перевод. И тем не менее для меня основным инструментом творческого самовыражения был и остается именно русский. И мне кажется важным продолжать писать на нем личные, искренние, настоящие вещи – особенно сейчас. Не сдавать его как пространство для производства смыслов – потому что те смыслы, которые важны лично мне, никто за меня не создаст.

Когда мои друзья и коллеги пишут: разве можно писать сейчас отвлеченные художественные тексты, разве все это имеет сегодня смысл, – я верю, что да, можно, и да, имеет. Это то самое сопротивление наползающему на всех нас злу, которое мы не просто можем себе позволить, но которым мы вообще-то занимаемся давно и профессионально.

Отдать этому злу свой язык во многом значит отдать ему самого себя. Сдаться и принять, что кроме зла теперь ничего невозможно. Но ведь это – если задуматься – самая отвратительная и вредоносная ложь, которую только можно придумать.

#язык #мозг #пиздец #культура #роман #прорвемся

Про живых людей - 2

Этот пост будет коротким, потому что с 24-го февраля слов у меня как не было, так и нет. Но пост все-таки будет, и канал «Осенило – написал» о работе и выживании сценариста в окружающем пиздеце тоже будет – до тех пор, пока у меня есть силы его вести. Потому что один из важных инструментов, которые помогают мне (да и всем нам) сохранять хоть какую-то вменяемость в нынешних обстоятельствах, – это, помимо прочего, рабочие и личные рутины, к которым мы привыкли.

Раньше я часто писала в этом канале, что для сценариста рабочие встречи – на самом деле не работа, а прокрастинация. А настоящая работа делается в одиночестве, сидя за ноутбуком. А еще я писала, что наша работа – при всей ее сложности, муторности и невыносимости – очень хорошо помогает от разного жизненного пиздеца.

Так вот, за последние полторы недели я была вынуждена признать, что некоторые виды этого самого пиздеца превращают работу сценариста в самый настоящий капкан для мозга.

В первые дни после того, как все это началось, мои друзья с надеждой говорили: надо работать. Работа отвлекает, заземляет и в целом как-то поддерживает. Кто-то обсуждал с руководством подарки клиентам на Восьмое марта. Кто-то рисовал иллюстрации для новой книги. Кто-то сдавал финансовую отчетность своей компании.

Работа заземляет, подумала я – и открыла ноутбук, чтобы отвлечься работой. Но тут оказалось, что моя работа – сюрприз-сюрприз – заключается в том, чтобы сидеть в одиночестве за ноутбуком. И, например, читать интернет – если мне нужно сделать ресерч для проекта.

Сейчас, как только я сажусь в одиночестве за ноутбук, я принимаюсь скроллить ленты новостей, соцсети – и через три минуты гарантированно получаю полноценную паническую атаку. Примерно как в гениальном комиксе Линор Горалик про Зайца ПЦ: https://tele.ga/zayats_pts/574.

Очень скоро я поняла, что в мантру «работа заземляет» надо внести некоторые коррективы – специально для сценаристов. Им (нам), как мне кажется, сейчас противопоказано находиться в одиночестве с ноутбуком и у себя в голове. А показаны им (нам), наоборот, как раз встречи – или хотя бы просто разговоры с живыми людьми. Вот хоть бы даже с заказчиками. Если у вас есть заказчик на примете, напишите или позвоните ему – просто узнать, как дела. Как он себя чувствует. Где он сейчас. Заказывает ли он все еще сценарии – или уже устроился кассиром в районной «Пятерочке».

Кроме этого, нам всем сейчас может быть полезно: обмениваться опытом борьбы со стрессом (можно матерно), обнимать близких, рыдать друг в друга. А то и блевать от ужаса в туалете – но чтобы кто-то живой и теплый обязательно держал нам волосы в этот момент.

В общем, что я хочу сказать. Берегите себя – и особенно свою психику. Вам (нам) ею еще работать. И помните, что везде вокруг тоже живые люди. И они точно так же делятся опытом борьбы со стрессом, матерятся, обнимают близких, рыдают и даже блюют в туалете от ужаса. Что бы они нам (и себе) сейчас ни рассказывали.

#мозг #пиздец #прорвемся