Про эмпатию

В большинстве киношкол мира учат, что главное в нашей работе – это драматическая структура. Сценарист может не знать, каким концом смотрят в камеру и что значит «частично-возвратное финансирование», но структуру пусть вынет да положит – даже если его разбудили ночью и заставили написать один за другим десять драфтов поэпизодника.

Во всяком случае, меня в Московской школе кино учили именно этому. А теперь и я учу этому своих международных студентов. Но все чаще думаю, что самая ценная для сценариста штука никакая не структура. А вовсе даже эмпатия.

Обычно я думаю это в процессе наших занятий, ближе к концу первого семестра. Потому что современные студенты-кинематографисты – большие молодцы: к моменту поступления в магистратуру они обычно уже отучились на бакалавров в какой-нибудь прогрессивной киношколе, сняли, написали или хотя бы смонтировали по паре короткометражек и вполне сносно представляют себе драматическую структуру. А про разные концы камеры и частичное финансирование знают и побольше иных своих преподавателей.

Драматическая структура, впитанная вместе со смузи и фалафелем современного образовательного процесса, у таких студентов отскакивает от зубов. Но вот дальше начинаются сложности – как только мы приступаем к разбору диалогов и сцен из конкретных фильмов. Или – когда разбираем их собственные истории на предмет мотивировок: почему герой что-то сказал, и зачем он что-нибудь сделал.

Драматическая структура ни разу не помогает ответить на эти, в сущности, простые вопросы. Вернее, ответ, опирающийся только на знание структуры, всегда один: потому что по структуре тут должен быть поворотный пункт «А» (или «Б», это не так уж важно). Но что это означает на самом деле?

Здесь начинающие сценаристы обычно разводят руками. Они знают структурные модели Снайдера, Макки, Труби (даже Труби!) и многих других, но не могут ответить на вопрос, почему героиня, вместо того чтобы стукнуть парня-изменника сковородкой, улыбается и ласково говорит: «Давай поедем к твоей маме на все выходные».

Чем чаще такое случается на моих занятиях, тем яснее я понимаю, что начинающим сценаристам нужно прокачивать не знание драматической структуры (им его и без меня прокачают, не в киношколе, так на YouTube), а глубокое понимание человеческой природы и психологии. То есть – эмпатию.

Эмпатии в киношколах не так чтобы часто учат (хотя нас вот как раз учили). А меж тем без глубокого понимания человеческой психологии персонажи любой, даже самой лихо закрученной истории остаются плоскими и картонными, несмотря на то что живут и действуют точно по структуре, описанной во всех учебниках сценарного мастерства.

Ведь что такое на самом деле эта структура? Тезисное и упрощенное (для дебилов, буквально) изложение того, как устроена человеческая психика, и как она реагирует на ту или иную кризисную ситуацию.

Последовательность этих реакций можно выучить – дело нехитрое. К тому же их не так много, и сменяют друг друга они в четком и неизменном порядке. Например – отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Или – зов и отказ от приключения, встреча с наставником и пересечение порога, точка смерти и испытание, возвращение с эликсиром. Или – инициирующее событие, переход ко второму акту, «играй и веселись», поворотный момент, «все пропало», решающая битва, новое равновесие.

Вопрос в другом. А именно – в том, почему герой (или наша психика) раз за разом выбирает вертеться в этом драматургическом колесе. И почему ни один элемент этого колеса нельзя ни переставить куда-нибудь, ни даже просто пропустить без того, чтобы вся история не превратилась вдруг в непонятный набор необязательных происшествий.

Ответить на этот вопрос можно, лишь разобравшись в глубинной подоплеке этой структуры. В том, что она на самом деле выражает. То есть – в человеческой психологии.

Все мои друзья-психотерапевты говорят, что они «работают собой», – имея в виду свое понимание клиента и жизни, а также свое собственное сочувствие и эмпатию, которую они испытывают к клиенту во время сессии, даже будь этот клиент упырем или патентованным идиотом...

...Сценарист точно так же работает собой – своим пониманием и сочувствием к каждому персонажу, хоть положительному, хоть отрицательному. Потому что отсутствие сочувствия и эмпатии (то есть отсутствие понимания того, за каким хреном персонаж говорит и делает это, а не что-то вообще другое) мигом расчеловечивает его и превращает даже не в картонную фигуру, а в невнятное пятно на бумаге. Невнятное – потому что ну фиг пойми, почему он так себя ведет в истории. Да и, если честно, насрать.

Хорошим автором сценариста делает именно развитая эмпатия, – которая, надо сказать, отлично прокачивается за годы работы сценаристом. То есть – за годы отчаянных и безнадежных попыток объяснить заказчику, редактору, режиссеру и артистам, что героине не нужно долбить парня сковородкой, – достаточно сказать ему про выходные у мамы и улыбнуться. Если у сценариста это получается – хотя бы один раз из десяти, – значит, он хорошо понимает людей и умеет сопереживать и сочувствовать.

Именно поэтому, кстати, хорошие сценаристы получаются из хороших людей. Ну или, во всяком случае, из тех, кому не западло сочувствовать разным людям в разных жизненных обстоятельствах. А вот если вы вдруг, не дай бог, мудак, то у меня для вас плохие новости.

#эмпатия #мастерство #структура #психология

Про управление миром

Почти два года назад я писала здесь про одну яркую инициативу – на деньги из госбюджета заменить редакторов и продюсеров в кинопроизводстве искусственным интеллектом: t.me/screenspiration/156. Сегодня напишу еще про две новости из жизни отечественной кино- и телеиндустрии, которые вроде бы друг с другом никак не связаны, но вместе формируют вполне апокалиптическую картину ее, индустрии, ближайшего будущего.

Первая новость – вот: www.kinometro.ru/news/show/name/ott_prinuditelnayalicense_0459. Если коротко, то российские видео-сервисы (читай – онлайн-кинотеатры, или платформы) написали открытое письмо в администрацию президента, Минкульт, Минцифры, Минюст и т.д. – с протестом против готовящегося закона о принудительном лицензировании [зарубежного] контента. То есть – по сути, с протестом против легализации пиратства на государственном уровне.

Вторая новость – вот:

portal-kultura.ru/articles/news/341294-v-rossii-snimut-serial-sidorovy-po-stsenariyu-neyroseti/?fbclid=IwAR0tONYJxfcgS-xO4jHRHpi2swVeGQo7xfeCjH4gfOB9O3gdMYddZ9We13s. Если коротко, то в России снимут (и, к сожалению, покажут) первый сериал, сценарий которого написан искусственным интеллектом.

Первая новость с кристальной ясностью демонстрирует полное отсутствие всякой связи или даже просто коммуникации между теми, кто придумывает законы, регулирующие российскую индустрию развлечений, – и теми, кто в этой индустрии непосредственно работает.

Это, если без мата, очень печально. Потому что в результате те, кто разрабатывает закон, грозящий походя угробить целый индустриальный сектор, ни хера не понимают в том, как вообще-то устроено производство и распространение видеоконтента в современном мире. А те, кто в этом понимает и даже участвует, вынуждены писать открытые письма во все возможные «мин-хоть-чего-нибудь», потому что при разработке закона их не то что забыли спросить, но даже про них не подумали.

Вот что они, эти участники производства, спешат донести до законотворцев: «Среди ключевых негативных последствий данной инициативы – возможная приостановка деятельности российских сервисов на иностранных устройствах и платформах – iOS, Android, Huawei, телевизорах с функцией Smart TV и других: сейчас контент на них смотрит порядка 70–90% аудитории российских видеоплатформ».

И вот этот абзац еще очень красноречивый: «Как отмечено в обращении ассоциации, инициатива о расширении действия принудительной лицензии на контент входит в конфликт с действующими нормами международного права. В частности, возможность воспользоваться ею приведет к тому, что Россия станет юрисдикцией, в которой использование произведений без согласия правообладателя станет преобладающей моделью».

Грубо говоря, это значит, что остатки кое-как бултыхающейся отечественной индустрии додавят свои же пираты, потому что с принятием этого закона заработать нельзя будет ни на каком видеоконтенте в России в принципе. Его просто будут пиратить в момент появления, потому что законодатель разрешил. Что, в свою очередь, обрушит еще несколько индустрий, задействованных в производстве и распространении контента, не говоря уже о миллионах ИП, обладатели которых – режиссеры, сценаристы, художники, операторы, и т.п. – пойдут по миру в связи с невозможностью получить за свою работу хоть какие-то деньги.

В принципе, одного этого уже хватает для очередного апокалиптического поста в канале «Осенило – написал». При чем тут еще и искусственный сценарный интеллект? А вот при чем.

Дело в том, что законодатель сейчас поступает с производителями видеоконтента в целом так же, как производители видеоконтента в России – за редкими и благими исключениями – до недавнего времени поступали со всеми остальными. Например, со сценаристами...

...Ведь откуда растут ноги у новости про ситком, написанный искусственным интеллектом? Из многолетних жалоб заказчиков на то, что сценаристы непомерно затягивают сроки работы и при этом пишут говно, которое потом проваливается в прокате. А еще – из такой же многолетней и ничем не обеспеченной фантазии о том, что сейчас придет кто-нибудь (или, как видно из новости, что-нибудь) и напишет сценарий правильно: за считанные секунды, по всем правкам каждого из продюсеров и так, чтобы снятое по этому сценарию собрало кассу. То есть – чтобы оно всем понравилось. Чтобы все, сука, пошли и купили на это билеты.

Это очень детское по природе своей желание управлять миром, не привлекая внимания санитаров (и желательно – не напрягаясь и вообще ничего не делая), характерно для всех нас. И для наших законодателей, которые не моргнув глазом, объявляют, что сейчас мы обобществим иностранный контент – и все проблемы нашей индустрии развлечений решатся сами собой. И для наших производителей контента, которые уверены: сейчас мы загоним в софтину 355 тысяч каких-нибудь слов – и на выходе получим сценарий, который понравится зрителям. Минуя всякие там промежуточные звенья вроде капризных сценаристов, которые много о себе думают.

Самое забавное, что, при всей внешней непохожести, обе вышеупомянутые новости получаются про одно и то же. И законодатель, и производитель отечественного видеоконтента вместо того, чтобы думать и разбираться, хочет управлять и контролировать. Причем контролировать они оба хотят не что-нибудь, а широкие народные массы. Которые должны смотреть обобществленный законодателем западный контент, а свой при этом не обобществлять по той же самой модели. Или – которые должны строем идти смотреть ситком, написанный нейросетью за неделю, вместо тех же обобществленных западных сериалов в торрентах под VPN.

Сюрприз, ребята: так это все не работает. Потому что написать-то 88 серий за неделю вам и нейросеть сможет. А вот посмотреть эти 88 серий и получить от них удовольствие – это уже гораздо сложнее.

Тут разве что какой-нибудь Терминатор может помочь – в смысле силы, так сказать, убеждения. Но он, как мы помним из американского кино, плохо кончил.

#индустрия #AI #пиратство #пиздец #терминатор

Про русский язык

С 24-го февраля и до сих пор мне очень трудно что-либо писать. Это не про общую подавленность, которой как раз не наблюдается: наоборот, я могу работать и много всего делаю – организовываю, помогаю, преподаю, учусь, и т.д. Но вот сесть и написать связный текст, тем более, например, художественный, – ужасно трудно.

Даже этот канал я, надо сказать, веду с некоторым трудом, хотя посты в нем – по меркам того, что я обычно пишу по работе, – совсем небольшие. Но вот с конца февраля пост на две-три страницы Word раз в неделю – чуть ли не потолок моих творческих способностей.

Для человека, который не только сам профессионально пишет, но еще и учит этому других, это довольно-таки унылая ситуация. Чтобы осмыслить свою вдруг наступившую профнепригодность, я сделала то, что всегда делают сценаристы, оказавшиеся в отчаянном положении. А именно – стала ныть и жаловаться коллегам.

И вот тут выяснилось, что я далеко не одна такая. Большинство из тех, с кем мне удалось поговорить, испытывают разного рода трудности в написании текстов – то есть в том, что до 24-го февраля давалось нам всем, конечно, непросто, но все-таки ведь давалось. Один мой приятель-сценарист вообще ничего не пишет уже два месяца. Другого хватает максимум на посты в запрещенные соцсети. Подруга-писательница делает огромное количество больших и важных антивоенных проектов, но все они – про то, чтобы слушать и записывать за кем-то другим, а не о производстве собственных текстов.

Я много думала о том, почему мы все сейчас пишем так, словно бежим сквозь воду. И, кажется, поняла: все дело в языке.

Да-да, в русском языке. (Я отдаю себе отчет в том, что, дочитав до этого места, можно подумать, что это русофобский пост, призывающий закэнселить все русское, включая кириллицу. Или – что это, наоборот, русофильский пост, призывающий закэнселить все, что кроме. Спешу всех разочаровать: это по-прежнему канал о работе сценариста и писателя, и пост – про нюансы этой работы в сложном психологическом состоянии. А не про то, о чем все мы думаем по умолчанию.)

Так вот, русский язык. Видите, за два абзаца я уже дважды написала это словосочетание, и, я уверена, вы уже дважды напряглись, – вне зависимости от тех взглядов, которые разделяете или не разделяете. Почему? Потому что в нынешней ситуации русский язык – во всяком случае, для особо чувствительных его носителей – вышел из зоны интуитивного применения и остро проблематизировался.

На моей памяти так еще не было никогда. И я сейчас не о том, что говорить и писать по-русски стало как-то по-особенному стыдно или, наоборот, по-особенному гордо. Нет, я имею в виду проблематизацию чисто лингвистическую, когда ты вдруг замечаешь, как герой Мольера, что «говоришь прозой» (а сейчас – что говоришь и пишешь именно по-русски). Такое бывает у молодых поэтов, когда они вдруг начинают видеть каждое слово и даже звук в языке, на котором пишут, как целое дерево ритмических или мелодических проблем и возможностей, – и «залипают» в исследовании этого дерева, иногда на долгие годы.

При этом русский – как и любой другой современный язык – был и остается больше любого художественного бисероплетения. Да, я пишу на нем сценарии и романы, – но еще разговариваю на нем с близкими, спорю с оппонентами, ругаюсь неизвестно зачем с сетевыми троллями. Это язык всего, что я прочитала и написала до сих пор, – но еще это язык тех же сетевых троллей, пропаганды насилия и всей взбесившейся техники от принтера до телевизора. Как это все использовать, чтобы создавать придуманные истории?

Все это, кстати, и раньше было в русском. Да и в любом другом языке. Но поскольку пишу я, главным образом, по-русски, то скажу за него: раньше я как-то интуитивно отделяла то, что мне в нем было нужно, от всего остального. А теперь такое ощущение, будто каждое слово, прежде чем его написать, нужно взвесить и решить, «чье» оно – твое или чужое. А может, и вовсе враждебное.

В таких условиях и правда почти невозможно заниматься литературным творчеством. Но штука в том, что эти условия мы – те, кому сегодня трудно писать, – в большой мере сами себе придумали...

...Это чувство, что язык, на котором я пишу, взяли и заляпали чем-то гадким, и мне, для того чтобы снова его использовать, нужно подобрать его с земли и чем-то специально очистить, – такое же наведенное и нелепое, как и в целом вся концепция «вины русской культуры», о которой я писала недавно в связи с ROAR (t.me/screenspiration/345).

Мой язык – это инструмент, которым я всю жизнь работаю. Да, лично я могу писать не только на русском. Но никакие языки в мире не идентичны друг другу и не взаимозаменяемы, потому что не «накладываются» друг на друга без остатка (если бы это было не так, то и проблемы художественного перевода бы не было, как и разницы между плохими и хорошими переводчиками).

Да, какие-то вещи мне естественнее выражать по-русски, какие-то – по-английски. Скажем, первая фраза в моем романе – английская, и ее русский аналог даже для меня самой ощущается как очень точный, но все-таки перевод. И тем не менее для меня основным инструментом творческого самовыражения был и остается именно русский. И мне кажется важным продолжать писать на нем личные, искренние, настоящие вещи – особенно сейчас. Не сдавать его как пространство для производства смыслов – потому что те смыслы, которые важны лично мне, никто за меня не создаст.

Когда мои друзья и коллеги пишут: разве можно писать сейчас отвлеченные художественные тексты, разве все это имеет сегодня смысл, – я верю, что да, можно, и да, имеет. Это то самое сопротивление наползающему на всех нас злу, которое мы не просто можем себе позволить, но которым мы вообще-то занимаемся давно и профессионально.

Отдать этому злу свой язык во многом значит отдать ему самого себя. Сдаться и принять, что кроме зла теперь ничего невозможно. Но ведь это – если задуматься – самая отвратительная и вредоносная ложь, которую только можно придумать.

#язык #мозг #пиздец #культура #роман #прорвемся

Про жизнь в моменте

В потоке новостей из России, которые в последнее время похожи то на пересказ неопубликованного романа Джорджа Оруэлла, то на синопсис низкобюджетной черной комедии, была одна, поразившая меня до глубины моей сценарной души.

В начале апреля (видимо, посмотрев на количество уехавших из России «в отпуск» IT-специалистов), премьер-министр Михаил Мишустин обратился к айтишникам – с риторикой, которую я вообще-то привыкла слышать из уст продюсеров, работающих в концепции известного мема «Наташа, вставай, мы все уронили».

Цитату из обращения Мишустина к айтишникам, приведшую меня в состояние тихой истерики, можно найти, например, вот здесь: t.me/youlistenedmayak/20835. Если вкратце, ее пафос сводится к следующему: «Давайте вы поднатужитесь и напишете российский аппстор с нуля. За неделю. Мы понимаем, что трудно; но вдруг вас… осенит?»

Сперва я даже не поверила, что эта новость – не фейк, придуманный сценаристами, чтобы потроллить продюсеров. Потому что именно продюсеры любят звонить сценаристам с подобными предложениями в середине апреля, когда до подачи готовых полнометражных сценариев в Минкульт остается пара недель. «У нас есть практически готовый сценарий, в котором надо слегка подправить диалоги. Только он нам не нравится, и поэтому мы решили сменить место и время действия, жанр и систему персонажей. Но самое-то главное у нас уже есть – идея. Мы ее вам расскажем, а дальше вы сами все придумаете и напишете. Справитесь за неделю?»

Раньше я думала, что это гримасы кинопроизводства, причем исключительно российского. Что вот это отношение к созданию объектов интеллектуальной собственности как к процессу, который происходит неведомо как и в одночасье, просто по мановению непонятно чьей волшебной палочки и без участия людей, обладающих специальным образованием и навыками, – это какая-то странная болезнь российской киноиндустрии, не характерная для других областей производства. И что в других областях, в отличие от кино, все-таки есть понимание, что эти самые люди за свою работу могут хотеть разных глупостей – например, конкурентоспособной на международном рынке оплаты. Или достойных условий труда. Или, вы будете смеяться, гражданских прав и свобод, записанных в Конституции.

Но все оказалось иначе – как в анекдоте про визит к психотерапевту: «Давайте уберем этот пиздец из вашей жизни? – Не стоит, пожалуйста. Это несущий пиздец». И он, судя по всему, пронизывает все наши отрасли, а не только одно кинопроизводство.

Что это? Почему? Откуда оно вообще вылезло?! Эти проклятые вопросы мучали меня с начала апреля, пока я не поняла одну простую вещь.

В сущности, этот подход характерен для тех, кто живет исключительно в моменте. То есть – во дне сегодняшнем.

Буддисты учат, что это вообще-то добродетель и условие счастливого существования. Но, как мы видим на собственном опыте, не всегда – а только если это существование в моменте является осознанным. Иначе получается как с коммунальными службами, которые не рассчитывают на появление снега зимой до тех пор, пока этим снегом их не заваливает по самую крышу.

Мы, работники кинематографа и особенно сценаристы, к такому давно привыкли и не удивляемся – а надо бы. Много лет мы пересказываем друг другу однотипные истории о том, как заказчик решил тем или иным способом прокинуть сценариста, не заплатив ему за работу или убрав его имя из титров. Эти истории всегда были и всегда будут, потому что никто не боится и не ожидает никаких последствий. Раз мы все живем в моменте, то и последствия – если вообще наступят, – тоже будут в моменте. Но не в этом, а в другом, – в котором ни этого сценариста, ни проекта, ни нас уже и не будет, а будет что-то совсем другое.

С этой мыслью к прокинутому тобой сценаристу можно на голубом глазу прийти с предложением новой работы – и искренне удивиться отсутствию энтузиазма. Поработайте с нами снова, мы же вас так любим. Неужели мы чем-то вас обидели?!..

...Если какой-нибудь особо занудный автор упирается и говорит, что, мол, да, обидели, – тогда-то и вот на такую сумму, – заказчик, живущий в моменте, делает невинные глаза. Неужели мы и правда повели себя как мудаки? Впрочем нет, мудаками же были не мы, а другие мы – в том, другом моменте, которого никто уже и не помнит. А кто его помянет, тому и глаз вон, потому что тот, кто поминает эти мудацкие моменты всуе, занимается занудством, искажением истории и прочей подрывной работой.

Я не случайно упоминаю тут «искажение истории». Мне всерьез кажется, что все вышеописанное – частный случай того, что мы были и остаемся «страной с непредсказуемым прошлым». То есть страной, где прошлое существует и обсуждается лишь постольку, поскольку оно удобно текущему моменту, – всякий раз разному. А ведь если не сохранять хоть какую-то память о том, что мы делали буквально вчера, то никаких уроков из этого извлечь невозможно. И мы будем вечно обречены бегать по кругу – по одним и тем же граблям, но всякий раз с искренним изумлением.

Что с этим делать, спросите вы? Во-первых, конечно, очевидное: помнить, сохранять и анализировать свое прошлое. Изучать историю – по разным источникам, а не только по тем, которые с упорством, достойным лучшего применения, твердят о том, что уж мы-то никогда мудаками не были, а кто вспомнит, что были, тому и глаз вон.

А во-вторых – прилагать все усилия к тому, чтобы не быть мудаками в моменте. Желательно – ни в каком. Потому что жизнь вообще-то длинная, и никому из нас не дано предугадать, где, с кем и в каких обстоятельствах мы окажемся через то или иное время. И в этой ситуации то немногое, что действительно в наших силах, – это не быть мудаками прямо сейчас, вне зависимости от того, что было вчера и что будет завтра.

Просто не быть мудаками в каждый момент времени. Вот и все.

#индустрия #заказчик #пиздец #мишустин #исход22

Про ROAR

Этот канал постепенно превращается в вестник того, чем сейчас занимается моя подруга Линор Горалик. Но что ж поделать, если именно она, со свойственным настоящему художнику чувством истории, придумывает и реализует очень важные сегодня проекты.

С 24-го февраля Линор собирала, верстала и выпускала первый номер интернет-журнала ROAR – Russian Oppositional Arts Review. Он вышел 24-го апреля – и, поскольку он целиком посвящен тому, что происходит в Украине и в России, то на следующий же день сайт, где он выложен, подвергся жесткой DDOS-атаке. Сейчас первый номер ROAR доступен по ссылке roar-review.com/ROAR-58ff1e7b138249688cd0df96fcd18c42 – и это, пожалуй, самое масштабное собрание антивоенной поэзии, прозы, эссеистики, визуального и саунд-арта, которое существует на русском языке сегодня.

Номер сделан силами волонтеров и на личные средства Линор. Среди авторов и «контрибьюторов» этого номера много известных поэтов, писателей, журналистов и художников, для которых русский язык – родной, и еще больше – анонимов, которые по соображениям безопасности не могут даже подписаться под собственными текстами.

Это очень сильное чтение, особенно если читать этот номер подряд. Такой срез культуры, которая у нас еще совсем недавно была, – не хочется добавлять «и которую мы потеряли», потому что культура, по моему твердому убеждению, вообще не является объектом потери или находки. Культура – это люди, которые ее создают и потребляют, и ответственность за происходящее, как мне кажется, лежит именно на людях, а не на культуре как таковой.

Именно об этом я и хочу написать в связи с первым номером ROAR – о русской культуре и об ответственности.

Все эти два месяца я слышу со всех сторон про крах и несостоятельность русской (и шире – русскоязычной) культуры. Ее проклинают или оплакивают, потому что она «не смогла предотвратить» зверств, «никого ничему не научила» и «никого не смогла защитить». В ежедневном ужасе того, что происходит в Украине и вокруг, это очень понятное, но и безнадежное желание – чтобы кто-нибудь или что-нибудь, хотя бы вот русская культура, которую мы со школы привыкли считать образцом гуманизма, защитила, укрыла и научила. Но мне кажется очень важным осознавать, что культура – это не какое-то внешнее одеяло, которое спускают на нас с неба. Культура – это мы сами, каждый из нас. И только мы можем кого-нибудь защитить или чему-нибудь научиться – если сознательно примем такое решение.

Когда я была филологом, моим любимым литературоведческим течением была reader response theory (или «рецептивная критика»), придуманная еще в 1960-х. Она утверждала, что литературный текст не существует сам по себе; он актуализируется в процессе чтения, когда каждый конкретный читатель по-своему интерпретирует и достраивает то, что читает, с учетом своего опыта и читательских ожиданий. То есть текст – даже известный и давно ставший классикой – это, в общем, и есть каждый его читатель.

В этом смысле странно ожидать, что сами по себе артефакты гуманистической культуры – тексты, видео, «тени на стене», по меткому выражению персонажей «Игры престолов», – кого-нибудь от чего-нибудь защитят. Это не талисманы и не языческие обереги, призванные умилостивить каких-то неизвестных богов. Это произведения, которые каждый из нас читает – или не читает. Принимает близко к сердцу – или отказывается брать в голову со словами «это все слишком тяжело, а я и так на работе устаю».

Античная культура не защитила Древний Рим. Христианская – не уберегла Византию. Русская культура не спасла ни Россию, ни Украину, потому что защищать, беречь и спасать жизни – это вообще не функция культуры. Это задача людей, принимающих решения и отвечающих за свои действия, а не прикрывающихся текстами, написанными за много поколений до их рождения...

...Именно поэтому говорить «русская культура не научила нас гуманизму» так же странно, как и горевать о том, что «школьная математика не научила нас зарабатывать деньги». Научиться вообще-то должны были мы сами. А культура в виде текстов, кино, театра и т.п. – просто возможность это сделать. Как школьные уроки по математике, которые можно было честно пройти, а можно было проспать, прогулять и получить свой законный трояк в четверти и в году, потому что на хера это надо, считает же все равно калькулятор. Напрягаться никто не любит.

Я видела много людей, не желающих напрягаться, чтобы учиться и понимать. В том числе и, например, на филфаке МГУ. И хотя в дипломах у нас у всех написано одинаковое, сейчас мы очень по-разному видим мир – и то, что в нем происходит. Да и «русскую гуманистическую культуру» тоже понимаем по-разному – в зависимости от того, кто из нас какие книги реально прочел, а какие – услышал в пересказе по телевизору или нагуглил в мемасиках.

#культура #ROAR #линоргоралик #пиздец #образование

Про язык

В мирное время меня часто спрашивали, нужно ли российскому сценаристу учить английский. Особенно если он способен объясниться на бытовом уровне и смотрит американские сериалы с субтитрами.

Сейчас, в ретроспекции, этот вопрос вызывает целую гамму чувств, от истерического хохота до честных слез. Те, кто и так знает английский и может на нем работать, что называется, «чекают свои привилегии». Те, кто его не знает, уже не потратили несколько лет своей жизни на его изучение. (Кстати, эта грамматическая конструкция – «уже не потратили» – является как раз калькой с английского. По-русски так, в общем, сказать нельзя.)

Но проблема все-таки остается. И мне кажется, она гораздо глубже, чем банальное «хотел выучить иностранный язык, но руки не доходили».

Если вам доводилось участвовать в сходках русскоязычных сценарных сообществ за рубежом, хоть в мирное время, хоть сейчас, вы, я думаю, заметили характерную вещь. В этих сообществах при первой возможности все переходят на русский – и продолжают упорно общаться на русском, невзирая на присутствие растерянно улыбающихся иностранцев. Особенно если этих иностранцев в компании меньше половины.

В Эстонии, где я часто оказываюсь единственным плохо понимающим по-эстонски человеком среди собравшихся, все разговаривают на английском, даже между собой. И не переходят на эстонский до тех пор, пока я не ухожу со встречи.

Знать языки международного общения и использовать их по умолчанию, а не по особому запросу, – не только акт вежливости, но и эффективная профессиональная стратегия. А упорное нежелание эти языки учить (потому что мы же сценаристы, у нас много других, более важных дел) – причина того, что российские сценарные сообщества в изгнании быстро окукливаются и теряют внешние связи, а также доступ к проектам и производственным мощностям в тех странах, где им удалось обосноваться.

Если вдуматься, это не просто грустно; это ужасно. Я уже несколько лет преподаю на международной программе в Таллине, куда может поступить любой талантливый обладатель бакалавриата в сфере кино. За все эти годы у меня появилась только одна (прописью: одна) студентка из России, которая может учиться и работать на английском. До нее у меня были студенты из Вьетнама, Бразилии, Эстонии, Индии и даже ЮАР – все они, помимо родных языков и еще нескольких иностранных, владеют английским как рабочим инструментом. Никто из них ни разу не задал мне вопроса, популярного среди сценаристов в России: а так ли уж надо хорошо знать английский язык, чтобы работать за рубежом?

Раньше мне не приходило это в голову, но теперь, когда в Украине происходит тот кровавый кошмар, который мы все наблюдаем, я думаю вот о чем. По сути, этот вопрос и есть рудимент не вполне осознанного нами и потому смертельно опасного «имперского сознания».

Мне могут возразить: но это же ничем не отличается от отношения американцев к английскому.

Да, средний американец точно так же не знает никаких иностранных языков (а если вдруг знает, то уж точно не так, чтобы на этих языках работать). И это, конечно, тоже осколок имперского (или колониального) сознания. Но у них оно хотя бы поддержано огромным внутренним рынком и многомиллионной киноиндустрией – действительно одной из самых больших и богатых в мире. А у нас оно поддержано, пожалуй, только амбициями – и памятью о том, что писали и снимали в России три-четыре поколения назад.

При этом от русскоязычных сценаристов моего поколения я часто слышу, особенно сейчас: если припрет, я, конечно, смогу писать и на английском. Экзамен я по нему, конечно, не сдам, но с разговорной речью у меня проблем не будет...

...Это поразительная для меня аберрация, тем более что к ней прибегают люди совсем не глупые и очень профессиональные. Вроде бы все мы знаем, что написать хорошие диалоги на русском – трудная задача. Для этого надо не просто владеть языком как родным; надо чувствовать тонкие стилистические различия и создавать речевые характеристики для героев разного пола, возраста, профессий и социальных слоев. Надо знать особенности региональных диалектов, матерных эвфемизмов, лингвистического юмора и культурного контекста.

Если спросить у любого нормального российского сценариста, доверил бы он писать диалоги в своем сценарии поляку или вьетнамцу со средним уровнем разговорного русского, ответом будет энергичное «нет». Так почему же преданная и восторженная аудитория сериалов Аарона Соркина, Винса Гиллигана, Дэниела Бениоффа и Д. Б. Вайсса считает, что английский в этом смысле гораздо проще и примитивней?

Мне кажется, это как со сценарным мастерством. Еще недавно, лет 15 назад, все были уверены, что ему невозможно и не нужно учиться. Никакого «мастерства» нет, это все только талант, который стимулируется просмотром огромного количества «хорошего кино». Тарантино нигде ничему не учился – и мы не будем.

Теперь (я надеюсь) все поняли, что сценарное мастерство состоит из множества навыков, которым можно и нужно учиться и которые следует постоянно совершенствовать. Но почему-то в наши головы до сих пор не укладывается, что владение иностранным языком – один из таких навыков.

Его невозможно набрать интуитивно, просмотром «хорошего кино» с субтитрами. Знание языка не формируется пассивно, потому что понимать речь на слух и производить речь – это две разных задачи, которыми занимаются разные отделы головного мозга. И если мы привыкли хорошо и профессионально слушать, это не значит, что мы умеем так же хорошо и профессионально говорить.

Вам, может быть, кажется, что это обидный и депрессивный пост. Но я пишу все это не для того, чтобы мы тут все впали в депрессию и коллективно убились об стену. Я просто верю, что для того, чтобы решить любую проблему, ее нужно сперва осознать.

Так вот: давайте осознаем незнание иностранных языков (а главное – нежелание в них вникать) как проблему. И будем ее решать – по мере своих возможностей. Во-первых, это далеко не самая большая из наших проблем сегодня. А во-вторых, ее довольно легко решить. Было бы желание.

#английский #мастерство #индустрия

Про «Исход-22»

Все время думаю о том, как сейчас можно писать что-нибудь о происходящем в Украине, в России и вокруг. Не в смысле «боже, как можно что-то писать, замолчите!», – а технологически, с точки зрения средств и способов выражения. Как именно можно сейчас написать что-то осмысленное, что, с одной стороны, не было бы совсем уж научной фантастикой, а с другой – имело хоть какой-то драматургический и художественный смысл?

Прежде чем читатели этого поста вскинутся на словосочетание «художественный смысл» в контексте продолжающихся боевых действий, скажу важное. Да, я считаю, что художественный смысл любого высказывания в сфере искусстве (будь то кино, литература, театр или даже фотография) имеет огромное значение во все времена. И тем более – сегодня.

Художественный смысл – это не про выдумку ради красного словца и вообще не про стремление «сделать красиво». Он не про красоту как таковую, а про передачу эмоций и очищение посредством переживания этих эмоций, то есть про катарсис. А катарсис – очень терапевтическая штука (недаром он существует не только в драматургии, но и в психотерапевтических практиках, и много где еще). Катарсис позволяет пережить болезненный и/или страшный опыт, отгоревать его, сделать из него сознательные выводы – и жить дальше.

Художественным смыслом, кстати, обладают не только придуманные истории, но и вообще любые. В частности, хорошо сделанные документальные. Истории – документальные, игровые, всякие – сейчас важны как никогда, потому что терапевтическое проживание общего горя – одно из необходимых условий для выживания.

Но это так, лирическое отступление. Потому что ведь проблема-то остается: как, с какой интонацией и какими нарративными средствами можно рассказывать истории о том, что сейчас происходит, чтобы они не были ни откроенной ложью, ни плясками на костях?

Привычные нам способы конструировать, например, истории для жанрового кино явно несостоятельны, потому что они призваны передавать уже отстоявшиеся и много раз осмысленные эмоции. И еще – потому, что эти способы все-таки предназначены для создания историй, финал которых в реальности уже более или менее известен, – как, например, «Чернобыль» Крейга Мейзина или даже «Мама, я дома» Владимира Битокова. А для того, чтобы передать эмоции, захлестывающие нас прямо сейчас, в моменте, когда никто не может сказать, что будет завтра и чем это все может закончиться, нужно искать какие-то новые средства и даже жанры.

Мои международные студенты это чувствуют – и ищут эти новые средства и жанры в режиме реального времени. Я вижу это по тому, какие темы они берут и какие синопсисы пишут, чтобы разрабатывать и снимать проекты в следующем учебном году.

У меня самой уже почти месяц зреет полный метр на основе историй нескольких реальных семей из Украины и из России. Но пока что я боюсь даже расписать это все в заявку, хотя бы для себя, – потому что, во-первых, эта заявка потребует гигантского ресерча, на который я сейчас не способна, а во-вторых, надо все-таки увидеть хоть что-то, похожее на финал этих историй в действительности. Да и адекватного способа рассказывать истории военного времени в сценарном формате я пока не нашла.

А вот моя подруга и прекрасная писательница Линор Горалик, кажется, такой способ нащупала – только не в кино, а в литературе.

В интернете лежат уже две части из ее четырехчастных заметок про так называемый «Исход-22» – массовую эмиграцию из России после 24-го февраля 2022 года. У этой эмиграции сейчас четыре основных центра: Тбилиси (linorgoralik.com/tbilisi.html), Ереван (linorgoralik.com/yerevan.html), Стамбул (linorgoralik.com/istanbul.html) и Израиль (заметки Линор про Израиль появятся в мае)...

...«Исход-22» – это документальная литература с элементами мокьюментари, чаще всего вынужденными и призванными защитить тех, чьи истории послужили материалом для текста. Я видела, как Линор работала над этими заметками в Ереване, и могу сказать, что за ними, как и за всяким художественным документом, стоит огромный ресерч. Она побывала в Тбилиси, в Ереване и в Стамбуле, провела десятки, если не сотни, интервью с новыми русскими эмигрантами, перелопатила кучу эмигрантских чатов, ресурсов, сайтов и т.п., поговорила с самыми разными группами, общинами и организациями, так или иначе затянутыми в общую воронку «исхода».

Из всего этого родились заметки, которые выглядят необязательными записями на полях чего-то другого, – так, словно набросать их можно было за пять минут, не выезжая из уютной безопасной квартирки где-нибудь далеко отсюда. Но это, конечно, иллюзия. А правда в том, что написать эти заметки можно было только ценой невероятного напряжения, только проехав по всему маршруту новой русской эмиграции и на собственной шкуре ощутив все, через что сейчас живут эти самые новые русские эмигранты. Потому что смысл этих заметок – не в сюжетах и перипетиях, а в той огромной, осязаемой, но почти неописуемой эмоции, которую мы сейчас все ощущаем, но толком не можем выразить. В ощущении полного и окончательного охуения.

Раньше, в мирное время, у Линор был милый жанр коротких дневниковых записок – как бы про ее друзей и знакомых, но на самом деле про персонажей по их мотивам (я, как и многие другие наши общие друзья, иногда бывала одним из таких персонажей). Эти записки иногда издавались – например, в книжке «Недетская еда» (www.labirint.ru/books/66321/). По сути, это были такие микро-притчи о жизни маленького интеллигента – иногда смешные, иногда грустные, иногда абсурдные.

Заметки про «Исход-22» сделаны в этом жанре – и вот выясняется, что он помогает ухватить и передать главное: коллективное ощущение глобальной катастрофы, которое складывается не из отдельных событий и новостей, а просто висит над всеми в воздухе, как промозглый туман, и держится не на сюжете и нарративной конструкции, а как будто само по себе.

Это ощущение создается бесконечным мельтешением смутно узнаваемых «Н», персонажей заметок, у которых все происходит одновременно и повсюду: «русский мир», переноска для кота, родственники под Киевом, бомбы, стыд, одиночество, что будет завтра, неработающие кредитки, денег на два месяца максимум, ехать или не ехать, оставаться или не оставаться. Как будто бы мы – и эти «Н», и те, кто про них читает, – оказались в этом все вместе. И теперь стоим все вместе в одной огромной толпе и ждем чего-то грядущего – то ли парохода на Константинополь, то ли второго пришествия, то ли дивного нового мира.

Как будто мы действительно все еще вместе, несмотря ни на что, – уехавшие и оставшиеся, спасающие и спасающиеся. Живые.

#исход22 #пиздец #горалик #эмиграция

Про озверение

Вообще после фото- и видео того кошмара, который творился в Буче и других украинских городах, я, как и многие мои коллеги, потеряла дар речи и думала, что мне больше нечего написать. В особенности – сюда. Что после фотографий трупов мирных жителей со связанными руками, сваленных в колодцы и канавы, никакая сценарная работа уже не имеет значения.

Но спустя пару дней поняла, что мне все-таки есть что сказать по этому поводу.

Когда я училась в Московской школе кино, мне и еще нескольким однокурсникам задали написать полнометражные драмы, основанные на биографиях героев войны 1812 года.

Мы выбрали себе по герою и принялись за работу. Я писала про генерала Милорадовича, застреленного во время восстания декабристов на Сенатской площади. Один мой сокурсник делал политический триллер про Сперанского. Другой выбрал себе Дениса Давыдова – и сочинял лихой казацкий экшн с перестрелками и погонями.

В одном из эпизодов герой этого экшна – молодой гусар – попадал в плен к французам. И те, чтобы выяснить расположение русских войск, пытали его – по-настоящему, с выдиранием ногтей и подвешиванием за вывихнутые руки.

Это было обстоятельно и наглядно описано в сценарии – так наглядно, что читать сцены пыток было практически невозможно. Мы все тогда скривились, а преподаватель, который вел у нас практические занятия, сказал, что сцены эти надо переписать. У среднего зрителя в 2012 году они оставляли ощущение развесистой клюквы, потому что полностью противоречили тем представлениям о войне 1812 года, которые сложились через двести лет после ее окончания.

Тогда, в 2012-м, мы все с этим согласились. И только сейчас, после фото и видео из Бучи, я задумалась: а откуда, собственно, взялись эти самые представления – о войне 1812 как о благородной кампании в перчатках и аксельбантах?

Ответ, как всегда, банален: из книг и фильмов. Из «Гусарской баллады» и первого бала Наташи Ростовой. Из «Звезды пленительного счастья» и улыбки Вячеслава Тихонова в роли Андрея Болконского. Никто из нас не видел ни той войны, ни ее живых свидетелей, поэтому все, на что мы можем опираться, – это художественные тексты и популярные мемуары (непопулярные надо искать в архивах, а это скучно и трудно). И даже реконструкторов больше интересует количество пуговиц на аутентичных мундирах, чем реальное поведение живых людей, когда они убивают и умирают.

Меж тем, работая над сценарием про генерала Милорадовича, я читала его мемуары – и воспоминания других, менее именитых, участников наполеоновских войн. Там, конечно, есть и про перчатки, и про аксельбанты, и про пуговицы на мундирах, – все то, что спустя полвека положило начало художественному образу «войны 1812 года». Но еще там есть огромное количество довольно-таки тошнотворных рассказов о том, что творилось в тылу, в плену и на поле боя.

Больше того, если читать ту же «Войну и мир» целиком, вместе со всей «войной», а не ограничиваясь красивыми сценами из обязательной школьной программы, будет ясно, что и Лев Толстой (который как раз говорил с очевидцами и много работал в архивах) описывал эту «благородную освободительную войну русского народа» как кровавую мешанину боли, ужаса, грязи и бессмысленной смерти.

Война – настоящая, не сглаженная художественной или исторической дистанцией, – всегда ужасна. Все ее участники озверевают – неотвратимо и быстро. Насилие порождает насилие порождает насилие.

Про это же рассказывает и The Walking Dead, один из моих любимых сериалов, который сейчас приобрел пугающую актуальность. Центральный вопрос, который ставят его создатели, – о том, что делает человека человеком в отсутствие действующих социальных институтов. Если человека не останавливает ни закон, ни страх наказания, ни даже общественная мораль, то что может удержать его от превращения в зверя?

Сериал, как и, например, мировые религии, дает на это обидный ответ про свободу воли. Не дать себе стать зверем может (и должен) сам человек – и только он один...

...Озверение – часть человеческой природы. Оно есть в каждом из нас, без исключений. И этот грустный факт необходимо признать – хотя бы для того, чтобы с озверением в самом себе можно было хоть что-то сделать.

Нужно признать, что озверение не происходит как-то само собой, помимо нашей воли, как [справедливый] ответ на что бы то ни было. Нет, озверевает всегда сам человек – и он же за это свое озверение отвечает.

Не «должен» отвечать, а именно отвечает. Всегда, неизбежно и в полной мере.

#озверение #буча #пиздец #толстой #1812 #милорадович

Про издание романа

На фоне всего, что сейчас происходит, – и в Украине, и вокруг – писать об этом даже как-то неловко. Но тем не менее – теперь уже официально: в Редакции Елены Шубиной готовится к изданию первый роман из моей трилогии «Гарторикс»; он называется «Гарторикс. Перенос».

Сейчас мы вместе с литературным редактором работаем над текстом. Бумажная книга должна выйти к сентябрю. Электронная, надеюсь, тоже. И будет еще аудиокнига, которую выпустит издательство «Вимбо».

Все это – учитывая последние новости о подорожании бумаги, банкротстве типографий и тотальном наступлении цензуры в России, – изумляет меня каждый день. Вот уже месяц вокруг происходит мрачный непредсказуемый пиздец – а мой роман, несмотря ни на что, продолжает готовиться к выходу в издательстве моей мечты.

Помимо не проходящего изумления это, конечно, вселяет в меня надежду. Хотя, если вдуматься, надежда никуда и не исчезала, потому что она по умолчанию встроена в саму природу моей работы.

С 24-го февраля я все время думаю о том, что на долю каждого человека неизбежно выпадает какое-то количество испытаний или просто тяжелых решений, которые он в здравом уме никогда бы себе не пожелал. Хочет ли кто-нибудь (в здравом уме, опять-таки, и трезвой памяти) принимать участие в военных действиях? А становиться беженцем? А эвакуировать семью из страны, в которой запрещают слово «война» и на глазах разваливаются целые индустрии?

Но сколько ни надейся на лучшее, время от времени пиздец все-таки происходит. И к нему приходится приспосабливаться – с большим или меньшим ущербом для совести, кошелька и жизни. Не в последнюю очередь так получается из-за того, что человеческая жизнь в среднем довольно длинная – и часто оказывается длиннее любых наших прогнозов и стратегий выживания.

Если бы это было не так, никакого сторителлинга бы и вовсе не было. Как известно, сущностное изменение героя в ходе любой истории необходимо (да и возможно) только благодаря тому, что в начале истории герой держится за «отжившую» стратегию выживания, которая помогала ему когда-то, но в изменившихся условиях перестала работать и превратилась в препятствие, которое надо преодолеть.

Но сторителлинг, как мы знаем, цветет и пахнет – особенно в кризисные периоды вроде нынешнего. И жизнь, несмотря ни на что, продолжается – за пределы наших прогнозов и представлений о ней, в неизвестность и тотальную непредсказуемость.

Сейчас вы, наверное, спросите, где же тут что-нибудь про надежду. Вот же, как говорится, положила.

Создание любой истории, особенно длинной – та же непредсказуемая жизнь в миниатюре. Роман «Гарторикс. Перенос» я писала год и три месяца, а до этого еще пару лет придумывала всю трилогию целиком. За это время я, разумеется, не раз представляла себе, как допишу ее, издам – и что получу в качестве читательской реакции. Какие-то вещи в тексте меня пугали, какие-то – смущали; мне казалось, что вот на это аудитория может обидеться, а вот этого – не понять. А это и вовсе подпадает под закон о защите детей от всяческой информации.

Теперь, как вы понимаете, под закон о защите всех от всяческой информации подпадает совсем другое. А то, что подпадало под него еще полтора месяца назад, никого уже не колышет. Да и аудитория сейчас обижается на совершенно другие вещи – если она в принципе еще сохранила способность на что-нибудь «обижаться».

И вот если вдуматься, то это очень духоподъемно. У романа, да и у полнометражного сценария, длинный цикл производства. Он, как и наша жизнь, длиннее наших прогнозов и представлений об аудитории, конъюнктуре и монетизации. Начиная работу над длинным текстом, мы и представить себе не можем, в каком мире этот текст выйдет, и какие люди будут его читать...

...Поэтому невозможно всерьез предсказывать сборы фильмов. Поэтому обречены на провал любые попытки писать «в конъюнктуру»: та конъюнктура, в которую мы решаем писать сегодня, может кардинально измениться за полгода-год, а наш длиннотекст еще даже не будет закончен. Поэтому же и прямая цензура никогда не работает: она ведь тоже опирается на сегодняшние, сиюминутные представления о том, что можно или нельзя.

На что же тогда опираться? Вы будете смеяться, но – как всегда, на вечные ценности. Да, жизнь переменчива и непредсказуема, но в основе нашей работы есть нечто фундаментальное и незыблемое. А именно – человечность, милосердие и любовь.

Все остальное рано или поздно кончается – война, власть, цензура и даже рост цен на бумагу. Остается только человечность, милосердие и любовь, потому что без них, в отличие от всего вышеперечисленного, никому из нас точно не выжить.

И вот это хорошо бы сегодня помнить – даже тогда, когда мы садимся писать друг другу проклятия в соцсетях. Не говоря уже о романах или сценариях.

#гарторикс #роман #издание #РЕШ #вимбо #человечность

Про что нам делать

Меня сейчас все об этом спрашивают – коллеги, студенты, читатели канала. Как нам сейчас работать, что писать. Что будет с индустрией – и что с ней происходит уже сейчас. Как можно вообще сейчас думать о какой-то там индустрии.

Я и сама задаюсь этими вопросами ежедневно. Скажем, в начале февраля я сдала предпоследний драфт полного метра, который должен был сниматься этим летом; в начале марта я должна была приступить к разработке нового сериала. Оба проекта сейчас подвисли – они были придуманы в другое время и про совершенно другую жизнь. Ту, которая у нас всех закончилась 24-го февраля 2022 года.

Вообще, если вдуматься, это невероятно. Всего месяц назад истории, действие которых происходило в условном «сегодня», не были привязаны ни к каким датам. Можно было сдать заявку на сериал, начинавшуюся словами «2021 год, Москва», потом год писать для этого сериала сценарий, еще пару месяцев снимать, потом полгода монтировать – и выпустить сериал на экраны в 2024-м, просто заменив в титрах год.

Теперь все эти истории, задуманные и написанные в условном «сегодня», предполагающем беспроблемную, как мы теперь понимаем, жизнь с отпусками, авиаперелетами, ипотекой, вредной едой из «Макдональдса» и соцсетями как одним из основных нарративных инструментов, стали «ретро» с точной датировкой. Ни одна из них не может случиться позже 2021 года.

Стыдно сейчас так думать и говорить, но в кино с так называемой «спецоперацией» получилось почти как с ковидом.

В первые полтора года пандемии я принимала участие в разработке видеоигры, действие которой происходило в Европе в середине 2020-х. Поскольку помимо всего прочего я придумывала и описывала локации, продюсеры игры попросили меня придумать, как будет выглядеть мир после ковида.

«Почему же “после”, а не “во время”?», спросила я: пандемия только набирала размах, и никаких признаков ее скорого и чудесного прекращения не было видно. «Потому что ковид уже всех заебал», ответили мне продюсеры. И были, конечно, правы.

В частности, их правоту показал провал почти всех фильмов и сериалов «про пандемию», которые вышли с тех пор во всем мире. Зрители насмотрелись на маски, ПЦР-тесты и пластиковые перегородки между ресторанными столиками в реальной жизни и совершенно не собирались смотреть на все это еще и в кино. Потоптавшись на краешке пропасти под названием «реалистичное отображение действительности», мировая киноиндустрия сделала три шага назад и сказала: давайте сделаем вид, что ковид уже далеко в прошлом. Или он был в альтернативной реальности. Или его вообще никогда не было.

Сейчас делать вид, что в Украине (да и в России) ничего не происходит, и все осталось по-прежнему, стыдно и противоестественно. А делать вид, что в нашей с вами работе ничего не изменилось, попросту глупо. Но проблема в том, что мы сейчас видим лишь первые признаки тех глобальных изменений, которые неизбежно нас всех коснутся. К чему все это приведет уже через пару месяцев, трудно не только предсказать, но даже представить.

Что будет со сценарной профессией в условиях, когда каждый день появляются новые указы, фактически отменяющие или делающие невозможной работу целых отраслей – вроде журналистики, SMM или благотворительных сборов? Когда исчезают целые явления, прочно вошедшие в наш быт и ставшие нарративными инструментами (вроде соцсетей, Икеи, того же Макдональдса и хипстерского стаканчика из Старбакса)? Когда в интернете лежат списки «предателей и провокаторов», ежедневно пополняющиеся именами выдающихся российских кинематографистов? Наконец, что будет со сценарной профессией в ситуации, когда рубль падает, и никто не может сказать, что останется от съемочных бюджетов этого года уже к июню?

Все это апокалиптические вопросы, на которые сейчас нет и не может быть вменяемого ответа. В ситуации полнейшей неопределенности, которую мы все день за днем проживаем, бессмысленно делать какие-либо прогнозы. Поэтому я их тоже делать не буду, и вместо этого скажу вот что...

...Единственное, что мы можем сейчас сделать как сценаристы, – это постараться не потерять себя и свои профессиональные навыки. Благо у сценариста эти навыки, что называется, всегда с собой – где бы и в каких условиях он ни оказался.

В принципе, это всегда было достойной задачей. Просто сейчас она стала еще актуальнее. Вот как я вижу список минимально возможных действий, которые помогают эту задачу решить.

Во-первых, надо четко разделить сценаристику – и зарабатывание денег на жизнь. Начинающим сценаристам я советовала это всегда, занудно повторяя, что идея разбогатеть, удачно продав сценарий, бредовая. А сейчас мы все, в какой-то мере, начинающие сценаристы – потому что в нынешней ситуации опытных просто нет. Но это не значит, что надо бросать писать и срочно идти разгружать вагоны: начинающие сценаристы всех времен и народов находили возможность писать, даже работая грузчиками. И мы тоже сможем.

Во-вторых, сейчас, как мне кажется, прекрасное время, чтобы писать и делать документальное кино.

В производстве оно гораздо дешевле, чем игровое. Как неоднократно показывал на примере своих проектов покойный Александр Расторгуев, чтобы его снимать, не нужно ничего, кроме любви к людям, головы на плечах и самой простой любительской камеры (а то и вовсе смартфона).

Кроме того, документальные истории – это свидетельство происходящего, и оно сейчас обладает огромной ценностью. Особенно в том перекошенном и перепаханном информационном поле, по которому мы все бродим в растерянности, то и дело находя непонятные обломки неизвестно чего. Даже просто собрать это все – уж не говоря о том, чтобы осмыслить, – благородная задача, для которой как раз и нужно все, чему учит сценарная профессия: любопытство, наблюдательность, умение делать ресерч и способность к эмпатии.

Ну и еще: документальная история – это своего рода дневник. А ведение дневника – отличный способ контейнировать свой аффект в ситуации острого кризиса. Когда день за днем описываешь даже собственную пренебрежимо малую жизнь, понемногу начинаешь видеть в ней смысл и радость.

Даже узникам концлагерей дневники помогали выжить. Ну, вот и нам они тоже сейчас будут нелишними.

#индустрия #документ #дневник #пиздец #расторгуев

Про «как они могут»

Все, что я сейчас пишу, я пишу через силу. Начиная от разработки проектов, которая пока продолжается, и до постов в этом канале.

Через силу – во-первых, потому что хочется, конечно, не писать ничего, а только орать. А во-вторых, непонятно, что вообще сейчас можно сказать – во всех смыслах слова «можно». Что сказать тем, кто находится сейчас в России, и тем, кому пришлось уехать. Тем, кто пытается выжить в Украине, и тем, кому пришлось стать беженцем. А также всем тем, кто пытается сохранить себя, свою семью и рассудок где-нибудь еще.

Я понимаю, что каждым словом неизбежно делаю кому-нибудь из этих людей больно. Но мне все равно кажется важным говорить и писать – потому что я верю в этот способ человеческого взаимодействия и считаю его единственно возможным и допустимым – даже в конфликтах. Особенно в конфликтах.

Я живу в Таллинне, но в первую неделю, когда все началось, я оказалась в Москве. Это сейчас важный для понимания себя и других опыт – читать новости и вообще наблюдать происходящее не только «снаружи», но и «изнутри». Это дает наблюдателю стереоскопическую картину глобального пиздеца – прежде всего потому, что вдруг понимаешь: читать новости о России, находясь «снаружи», – это принципиально другое ощущение, чем читать те же новости о России, находясь «внутри».

(Я специально не говорю тут про новости об Украине: их читать из любой точки мира, мне кажется, просто невыносимо.)

Так вот, новости о России. «Снаружи» все эти санкции, жесткие заявления, прогнозы о товарном дефиците, закрывающееся над страной небо и банковские карты, превращающиеся в куски пластика, выглядят аргументами разных сторон в геополитической борьбе. Кто-то кому-то угрожает, но недостаточно; кто-то под кого-то прогибается, но слишком медленно; и т.п.

«Изнутри» каждая из этих новостей касается тебя лично – если ты не выбрал тотальное вытеснение и непрошибаемый оптимизм идиота в качестве основных копинговых стратегий. При этом повлиять на эти новости ты не можешь – как и все, ты узнаёшь о них просто уже по факту, из тех полутора недорезанных источников информации, которые еще доступны.

Остается только испытывать ужас и бессилие. И еще – стремительно и неприглядно озлобляться.

За то время, что я провела «внутри» и «снаружи» с 24-го февраля, я наслушалась и начиталась самых разных эмоциональных выплесков со всех сторон. Как они могут лгать; как они могут не понимать; как они могут бомбить; как они могут торговаться; как они могут ничего не делать; как они могут продолжать; как они могут жаловаться; как они могут посылать нахуй; как они могут не идти нахуй; как они могут жить вообще.

Это, еще раз повторяю, выплески с разных сторон конфликта. Но есть нечто, объединяющее их в одну жутковатую картину. А именно – вот это вот слово «они».

«Они» – это не мы. «Их» мотивы лежат вне логики и представлений о добре и зле. «Они» – не люди.

И самое главное: мы принципиально отказываемся «их» понимать.

Не так давно, в относительно мирное время, я писала здесь пост о том, как полезно бывает пройти сцену в сценарии не за героя, а за антагониста (t.me/screenspiration/277). Понять его логику и мотивировки. А заодно и найти дополнительные аргументы для героя, который в этой сцене с антагонистом взаимодействует.

Это вообще ключевой навык сценариста, который сейчас востребован как никогда: способность смотреть на одни и те же события с точки зрения разных участников и разбираться во внутренней логике и мотивации их поступков. Даже если эти участники – жутковатые антагонисты и явно хотят зла.

Каждый, кто хоть раз пытался написать хороший сценарий, знает, что это переключение между разными точками зрения – огромная и трудная работа. Может быть, самая трудная из всего сценарного дела. На это уходит масса психической энергии и ресурса, который должен быть у автора изначально, перед тем как он вообще взялся представлять себе, что сказал или сделал бы в той или иной ситуации тот или иной его персонаж...

...Требовать сейчас такого переключения со своей точки зрения на чью-то чужую не только бессмысленно, но даже и неэтично – от всех, но особенно от находящихся под обстрелами украинцев. Да и вообще требовать этого по-настоящему можно только от одного человека – от самого себя. Хотя от себя требовать этого сегодня необходимо – потому что только способность понять (не простить, но просто понять) разные точки зрения и позволяет сохранить хоть какую-то адекватность в кризисе.

А еще, как учит сценарная работа, это очень полезно для понимания всей истории в целом – и того, каким образом герой в этой истории все-таки может победить. Понимание того, чьи ценности и внутренняя логика тебе не просто не нравятся, но даже и омерзительны, – залог успешной борьбы с этими ценностями и с этой логикой. Потому что без этого понимания позиция антагониста так и остается непознаваемым сгустком вселенского зла, с которым ты все равно ничего не можешь сделать.

Если антагонист не утруждает себя пониманием ценностей и мотивов главного героя, он неизбежно проигрывает. Если герой не утруждает себя тем же самым – проигрывает герой.

Тут еще важно повторить, что понимание совсем не означает оправдания или прощения. Речь идет только о понимании – которое позволяет простроить внутреннюю логику действий антагониста и, например, предсказать его следующий шаг. Или восстановить цепочку принятых им решений.

Именно этим, кстати, занимается (или должен бы заниматься) нормальный суд. Ведь даже во время Нюрнбергского процесса дела бывших руководителей нацистской Германии слушались и разбирались – то есть огромное количество умных, образованных и благородных людей пытались вникнуть и разобраться во внутренней логике их решений и действий.

Зачем? Как минимум для того, чтобы вытащить эту логику из тени на свет, из подсознания – в сознание. Чтобы ее уже нельзя было автоматически повторить – и даже этого не заметить.

#антагонист #новости #Нюрнберг #мозг #пиздец

Про цензуру и «повесточку»

Много думала о том, как вообще можно сейчас что-то писать в канал, целиком посвященный работе сценариста, с которой в ближайшее время вообще непонятно, что будет. И поняла вот что.

Надо продолжать вести этот канал. Нам всем нужна площадка не про пиздец – хотя бы в качестве запасного аэдродрома. Чтобы можно было иногда заглянуть сюда и убедиться в том, что какой-то другой мир хотя бы в усеченном виде, но все еще существует.

Я не могу писать сюда ничего, что подпадает под уголовную ответственность по новейшим российским законам. Огромное количество подписчиков этого канала все еще находятся на территории России, и все это окажется, в том числе, и у них в телефонах. (Тех, кто общается в чате канала, тоже убедительно прошу помнить об этом).

С другой стороны, многие подписчики этого канала сейчас находятся в Украине, или пытаются вывезти оттуда близких, или просто родом оттуда. И по отношению к ним постить сюда отвлеченных котиков и рассуждать о драматургии так, словно ничего не случилось, и наша общая жизнь осталась прежней, будет как минимум подло.

Поэтому я решила действовать методом проб и ошибок и по возможности учитывать, что этот канал читают и те, и другие. Посмотрим, что у меня получится. А начну я, вы будете смеяться, с «консервов».

Пост, который идет ниже, я написала и планировала опубликовать до 24-го февраля. Потом у меня не было слов, и сейчас их тоже, в общем, нет. Но я перечитала этот пост – и вы знаете, мне кажется, в нем все еще есть важные мысли, в том числе и об истоках нашей нынешней ситуации.

Он, конечно, написан из мирного времени и про мирное время (в котором, помните, мы обижались на неправильное употребление феминитивов?). Но мирное время обязательно снова настанет. И тогда хорошо бы кое о чем не забыть...

...

ПОСТ ОТ 21 ФЕВРАЛЯ 2022 ГОДА:

«Время от времени кто-нибудь из знакомых заводит со мной разговоры о цензуре в российском и мировом кино. Как только мы начинаем обмениваться мнениями, сразу же выясняется, что у тех, кто смотрит на киноиндустрию снаружи, и у тех, кто в ней работает, представления о том, как устроена такая цензура, различаются кардинально.

Снаружи представление о цензуре в кино очень простое. Есть, грубо говоря, «кураторы», которые читают и утверждают сценарии, внося в них идейно верные штуки и вымарывая идейно неверные. А дальше этот сценарий с «кураторскими» исправлениями снимают, херак-херак – и в продакшн. То есть на экран.

Эта наивная вера опирается на представление – не менее, между прочим, наивное, – о том, что на экранах у нас оказывается именно то, что было написано (и утверждено) в сценариях.

Если бы то, что написано в финальном драфте сценария, принятом после всех и всяческих правок, совпадало с тем, что снимают на площадке, хотя бы процентов на 70, сценаристы сами первые записались бы в цензоры и кураторы – просто для того, чтобы иметь хоть какой-то контроль над результатами своих усилий. А так – сдав, поправив и утвердив еще раз сценарий, ни сценарист, ни «куратор» не может быть уверен в том, что все это попадет на экран, пока не посмотрит финальную монтажную сборку. А когда посмотрит – попутно выяснив, что подводную лодку на съемках заменили катафалком, потому что подходящей лодки не нашлось, а у дяди осветителя в гараже как раз есть списанный катафалк, – что-то менять в материале будет уже поздно. Потому что на монтаже, конечно, многое можно поправить, но вот сделать катафалк обратно подводной лодкой, увы, нельзя.

Советские цензоры из Госкино столкнулись с этим печальным фактом еще в прошлом веке. Именно поэтому они утверждали будущий фильм на всех этапах: заявку, каждый драфт литературного сценария, каждый вариант режиссерского сценария, состав актеров и съемочной группы, список съемочного оборудования, локации, съемочный бюджет и план, отснятый за каждый день материал, каждый вариант монтажа, итоговый фильм – и даже афишу итогового фильма. И все равно какой-нибудь Леонид Гайдай протаскивал на экран карикатурных милиционеров и управдомов, и его комедии – между прочим, самые кассовые в СССР – смотрелись едкой сатирой на советский уклад жизни. Потому что, как ни убирай из «Бриллиантовой руки» ядерный взрыв, все то, что осталось не убранным, зритель все равно увидит по-своему.

И тут мы переходим к оборотной стороне цензуры, как мы ее видим сегодня (и не только в российском кино). А именно – к тому, что называется «повесточка». То есть – к стремлению не столько запретить и вырезать из фильмов что-нибудь идейно неверное, сколько поддержать и добавить в фильмы что-нибудь идейно верное. Например, глобальное потепление. Или, там, феминизм. Или (страшно подумать!) права меньшинств.

«Повесточка» – это то, что российский зритель, задавленный отечественной цензурой в виде явных и неявных запретов, этим запретам противопоставляет, хотя бы мысленно. Да, у нас в кино есть цензура; но зато «у них» в каждом втором фильме – «повесточка». Нигде в мире нет свободы слова. Не жили хорошо, нечего и начинать.

Но обывательское представление о том, как работает эта самая «повесточка», не менее наивно, чем его же представление о работе прямой цензуры. Обыватель считает, что, как цензору достаточно что-нибудь из сценария вырезать, так и продвигателю повесточки достаточно в этот сценарий что-нибудь вписать. Например, гея-океанолога, борющегося за права брокколи. Или женщину-президента, в одиночку воспитывающую восьмерых детей от предыдущего брака с трансгендером. Или еще что-нибудь в этом духе.

Но все эти обывательские домыслы разбиваются об одну простую вещь – ту же самую, об которую разбивается большинство прогнозов по кассовым сборам во всем мире. А именно – в невозможность предсказать, как именно зритель воспримет ту или иную историю, и что именно он посчитает ее основным мессиджем...

...Если бы это можно было предсказать с точностью хотя бы в 70%, кинематографисты всего мира были бы счастливы и богаты. Протащили в фильм феминистскую повесточку – и все феминистки, сколько их есть на свете, пошли и купили билет в кино. Убрали из фильма сцены с табакокурением – и билет в кино купили все, кто не курит. А некоторые – даже и не по одному разу.

Но так, конечно, не получается. Будем честны: одну и ту же короткую сцену два актера, в ней занятые, могут прочитать по-разному. А что уж говорить о миллионах зрителей, имеющих свое мнение по каждому из вопросов «повесточки» и цензуры.

Кроме того, на деле и «повесточки» никакой не бывает отдельно от самой истории, ее персонажей и событий. Это как салат оливье: вроде бы ингредиентов куча, одним больше, одним меньше – никто заметит; но вот если убрать оттуда морковку и вместо нее добавить, например, папайю, вы сразу это почувствуете. И есть такое не станете.

Значит ли все это, что цензурировать и протаскивать удобные идеи в фильмы невозможно, и никакой цензуры у нас на самом деле нет? Спешу вас разочаровать: цензура, конечно, возможна. И она есть. Просто эффективная цензура – не та, что занимается конкретными репликами, сюжетными ходами или даже темами. А та, что занимается картиной мира целиком – у тех, кто делает кино, и у тех, кто его смотрит.

Именно это и плохо в цензуре и в особо авторитарной «повесточке». Она влияет не на отдельные фильмы и даже не на отдельных сценаристов. Она влияет на всех нас – и тех, кто за камерой, и тех, кто в зале, и даже на тех, кто русское кино принципиально не смотрит, а телевизор давно выкинул. И вот эту цензуру, которая даже уже не цензура как таковая, а целостная картина мира, которую мы в силу страха, конформизма или недостаточной информированности принимаем за свою собственную, – ее-то и нужно бояться.

Хотя есть и хорошие новости. Эту картину мира создает нам не какой-то цензор или «куратор» с ножницами. Ее создаем себе мы сами – да, все вместе, каждый день своей жизни. Она влияет на нас, а мы, в свою очередь – на нее. И то, что мы можем ей противопоставить, – это, в первую очередь, знание.

Наше знание о мире. О его сложном устройстве. О разных точках зрения на одни и те же вопросы. О конкурирующих «повесточках». О борьбе идей. О том, что в жизни, как в салате оливье, есть много всего разного, и даже того, что никто туда и не клал, а оно само с потолка насыпалось.

Если мы этим знанием обладаем, то и «повесточка», и цензура на самом деле бессильны. Потому что любые попытки присунуть что-нибудь в тот или иной фильм, чтобы зритель, как больная собака, сожрал это вместе с кашей и не выплюнул, сразу видны – как папайя в оливье. Которая портит весь салат целиком, а не просто слегка отдает плесенью».

#цензура #повестка #индустрия #консервы

Про живых людей - 2

Этот пост будет коротким, потому что с 24-го февраля слов у меня как не было, так и нет. Но пост все-таки будет, и канал «Осенило – написал» о работе и выживании сценариста в окружающем пиздеце тоже будет – до тех пор, пока у меня есть силы его вести. Потому что один из важных инструментов, которые помогают мне (да и всем нам) сохранять хоть какую-то вменяемость в нынешних обстоятельствах, – это, помимо прочего, рабочие и личные рутины, к которым мы привыкли.

Раньше я часто писала в этом канале, что для сценариста рабочие встречи – на самом деле не работа, а прокрастинация. А настоящая работа делается в одиночестве, сидя за ноутбуком. А еще я писала, что наша работа – при всей ее сложности, муторности и невыносимости – очень хорошо помогает от разного жизненного пиздеца.

Так вот, за последние полторы недели я была вынуждена признать, что некоторые виды этого самого пиздеца превращают работу сценариста в самый настоящий капкан для мозга.

В первые дни после того, как все это началось, мои друзья с надеждой говорили: надо работать. Работа отвлекает, заземляет и в целом как-то поддерживает. Кто-то обсуждал с руководством подарки клиентам на Восьмое марта. Кто-то рисовал иллюстрации для новой книги. Кто-то сдавал финансовую отчетность своей компании.

Работа заземляет, подумала я – и открыла ноутбук, чтобы отвлечься работой. Но тут оказалось, что моя работа – сюрприз-сюрприз – заключается в том, чтобы сидеть в одиночестве за ноутбуком. И, например, читать интернет – если мне нужно сделать ресерч для проекта.

Сейчас, как только я сажусь в одиночестве за ноутбук, я принимаюсь скроллить ленты новостей, соцсети – и через три минуты гарантированно получаю полноценную паническую атаку. Примерно как в гениальном комиксе Линор Горалик про Зайца ПЦ: https://tele.ga/zayats_pts/574.

Очень скоро я поняла, что в мантру «работа заземляет» надо внести некоторые коррективы – специально для сценаристов. Им (нам), как мне кажется, сейчас противопоказано находиться в одиночестве с ноутбуком и у себя в голове. А показаны им (нам), наоборот, как раз встречи – или хотя бы просто разговоры с живыми людьми. Вот хоть бы даже с заказчиками. Если у вас есть заказчик на примете, напишите или позвоните ему – просто узнать, как дела. Как он себя чувствует. Где он сейчас. Заказывает ли он все еще сценарии – или уже устроился кассиром в районной «Пятерочке».

Кроме этого, нам всем сейчас может быть полезно: обмениваться опытом борьбы со стрессом (можно матерно), обнимать близких, рыдать друг в друга. А то и блевать от ужаса в туалете – но чтобы кто-то живой и теплый обязательно держал нам волосы в этот момент.

В общем, что я хочу сказать. Берегите себя – и особенно свою психику. Вам (нам) ею еще работать. И помните, что везде вокруг тоже живые люди. И они точно так же делятся опытом борьбы со стрессом, матерятся, обнимают близких, рыдают и даже блюют в туалете от ужаса. Что бы они нам (и себе) сейчас ни рассказывали.

#мозг #пиздец #прорвемся

Про невыполнимые задачи

В моем детстве было две ситуации, которые, как я теперь понимаю, научили меня быть сценаристом – то есть заниматься довольно-таки безнадежным делом с неясными сроками и призрачной перспективой успеха. Причем важно, что обе эти ситуации происходили со мной параллельно: каждая из них без другой вряд ли обеспечила бы мне весь набор ощущений, необходимый для сценарной работы во взрослом возрасте.

Первая ситуация была связана с математикой. Вернее, с тем, что никакая математика у меня никогда не получалась. Я ее не понимала и ненавидела, она была мне скучна и одновременно вызывала тоскливый ужас. До сих пор, если мне надо выяснить, в каком году родился герой, которому в 2022-м исполнилось 26 лет, я вычитаю 26 из 2022 на калькуляторе.

Дело осложнялось еще и тем, что все остальные мои родственники математику прекрасно знали и даже любили. Три поколения моей семьи (доктора и кандидаты физико-математических наук, инженеры, преподаватели математики и просто выпускники Физтеха) были уверены, что математика, особенно школьная, – это самое простое, что может быть в жизни советского и постсоветского человека. Поэтому, когда я приходила к кому-нибудь из них с просьбой решить мне очередную задачу по математике, они говорили: «А вот такую формулу вы уже проходили? Нет? Ну так сядь и выведи ее».

Я, конечно, садилась и выводила. Вернее, сесть-то я садилась, но вот насчет выведения было сразу понятно, что оно невозможно ни при каких условиях. Просто невозможно и все. У меня никогда ничего не получится, а значит, домашка по математике сделана не будет, все пропало, и мне никто не поможет.

В этот момент я с чувством полнейшего безнадежного одиночества перед лицом невыполнимой задачи принималась плакать. (Много лет спустя я узнала это чувство, подписывая первый в своей жизни договор авторского заказа, по которому я должна была написать шесть серий сериала за два с половиной месяца. Правда, плакать я тогда не стала. А зря.)

Вторая ситуация была связана с плаванием. Плавать, в отличие от решения задач по математике, я люблю и умею. Но так было не всегда. Первые полгода занятий в детской секции спортивного плавания я не держалась на воде – буквально. Стоило мне оторвать ноги от дна, как я сразу тонула.

Вся моя группа к тому моменту плавать уже научилась. Поэтому, когда в конце одного из занятий тренеры объявили свободное время, все дети со смехом и гиканьем ринулись беситься в глубокой части бассейна. Все, кроме меня.

Я точно знала, что у меня ничего не получится. На глубине я сразу же утону, потому что плавать я не умею. И никогда, конечно, не научусь. Глядя на плещущихся на глубине однокашников, я уже приготовилась испытать чувство безнадежного одиночества перед лицом невыполнимой задачи, знакомое мне из школьного курса математики, – как вдруг у меня появилась неожиданная мысль.

Я подумала: а что, если мне сейчас утопиться? Плавать я не умею, поэтому, двинувшись вслед за друзьями на глубину, я, конечно же, утону; но хотя бы развлекусь в процессе!

С этой мыслью я зашагала по дну в сторону глубокой части, ушла под воду с головой, продолжила идти вперед – и вдруг в какой-то момент обнаружила, что уже некоторое время не иду, а плыву. И даже изредка умудряюсь дышать, поднимая голову, как нас учили.

Эти две истории – про то, как я не смогла освоить математику, но зато научилась плавать, – я вспоминаю всякий раз, когда подписываю договор на новый проект. Пока мы с заказчиком вдохновенно обмениваемся идеями, мне (да и ему) кажется, что история, которую надо придумать, уже почти сложилась. Надо только сесть и написать ее. Ну, может, уточнить пару проходных моментов. Но как только передо мной кладут договор с конкретными сроками сдачи разных этапов, я беру ручку – и меня охватывает тоскливый ужас, как в детстве перед учебником по математике...

...Я точно знаю, что придумать эту историю хорошо невозможно. Просто невозможно и все. У меня никогда ничего не получится, а значит, заказчик поймет, что я бездарь, все пропало, и мне никто не поможет.

Но потом я вспоминаю бассейн. И думаю: а что, если мне сейчас утопиться? В смысле – сесть за ноутбук и просто сидеть и думать – день, два, неделю, не «всплывая» и не переключаясь на более перспективные занятия вроде разбора шкафов или игры в «Сапера».

Весь мой рабочий опыт говорит о том, что если тупо сидеть и думать, то в конце концов что-нибудь точно придумается. Так уже было – всякий раз, как я бралась за новый проект. А до того, как у меня появился первый проект, так уже было в том самом бассейне, из которого я вынесла самый важный для сценариста урок: главное – не сливаться.

Не переключаться на что-то более легкое и знакомое. Не выскакивать из процесса, который кажется безнадежным, – потому что на самом деле ты ведь не знаешь, безнадежен он или нет. И даже если кажется, что ты в этом процессе утонешь, – ну, значит, надо принять это решение и честно в нем утонуть.

Потому что тогда можно вдруг обнаружить, что ты уже какое-то время не тонешь, а вовсе плывешь. И даже – чем черт не шутит? – получаешь от этого удовольствие.

#разработка #продуктивность #мозг #преодоление

Про контекст

Этот пост я начну издалека – но, как водится в сторителлинге, с личной истории.

Летом мы с мужем провели пару недель на даче под Таллином. Дачный домик стоял посреди соснового леса, и в окрестностях не было никого. Иногда шел дождь, и было так тихо, что мы слышали, как падают с веток сухие сосновые иголки. (Обратите внимание: всякий раз, как в тексте нужно описать тишину, проще всего сделать это через какой-нибудь звук, который, тем не менее, слышно.)

Поскольку жили мы в паре километров от Центра Арво Пярта, знаменитого эстонского композитора, то и дачный плейлист составили соответственно. Пярт – один из самых исполняемых среди ныне живущих композиторов, и его вещь под названием Spiegel Im Spiegel («Зеркало в зеркале»), которую мы слушали по кругу, вам тоже наверняка знакома. А если вдруг нет, то вот она: www.youtube.com/watch?v=TJ6Mzvh3XCc.

Вообще-то этот пост совсем не про Арво Пярта. Но для того, чтобы читать дальше, про него необходимо кое-что выяснить. Так вот: от музыкального авангардизма своей юности Пярт постепенно пришел к музыкальному минимализму. Он говорит, что люди должны научиться слушать тишину, – и несколько десятилетий занимается именно этим, комбинируя две-три ноты с долгими паузами.

Звучит как рецепт музыки для здорового крепкого сна, правда?

Я тоже так думала. Поэтому вечером спокойно пошла спать, пока в смежной комнате по кругу играло это самое Spiegel Im Spiegel.

Через некоторое время я обнаружила, что лежу в кровати и таращусь в темноту, потому что заснуть под Spiegel Im Spiegel попросту невозможно. Более того, от него невозможно отвлечься – при том, что музыка эта успокаивающая и очень медитативная: в ней реально чередуются несколько тихих фортепианных нот, и временами вступает тихая скрипочка. Можно сказать, что этой музыки толком-то и не слышно, – потому что вместо нее (или, скорее, благодаря ей) слышно, какая в домике и в лесу оглушительная тишина. Глубокая, разнообразная, интересная тишина, совершенно не располагающая ко сну.

Если бы не две-три ноты и скрипочка Арво Пярта, этой тишины было бы совсем не заметно.

То, чем Пярт занимается как композитор, – это не музыка, а именно тишина. Он оркеструет и аранжирует тишину, чтобы люди смогли ее, наконец, послушать и насладиться. Но сделать это можно только силами музыки – то есть окружающих эту тишину звуков. Силой контекста.

Точно так же это работает и в других областях сторителлинга (а музыка – это, конечно же, сторителлинг). Например, в кино. Если нам нужно сделать так, чтобы зрители полюбили героя, который по сюжету вынужден совершать неблаговидные поступки, совершенно необязательно (и даже вредно) делать его высокоморальным лапочкой и вообще комсомольцем. Нам просто нужно окружить его персонажами, которые его по каким-то причинам любят.

Взять, скажем, Мистера Бига из сериала «Секс в большом городе» (того самого, который сперва изменяет Кэрри со своей будущей молодой женой, а потом изменяет своей нынешней молодой жене с Кэрри). Почему мы, зрители, его все-таки любим? Потому, что он окружен женщинами, которые сходят по нему с ума (Саманта, Кэрри, Наташа и даже кинозвезда с обложки журнала). Сценаристы не сочиняли этого героя достойным любви – они сочиняли его любимым. Потому что – если вернуться к аналогии с музыкой Пярта – сочинять надо не тишину, а звуки, которые ее подчеркивают.

Антагониста это, кстати, тоже касается. Его, как известно, делает окружение. Почему мы, опять-таки, в восторге от доктора Ганнибала Лектера, хотя он ест людей? Потому что в одной из первых сцен «Молчания ягнят», идя к нему на встречу, агент Кларисса Старлинг сперва встречает тупого садиста-главврача психиатрической клиники, где Лектер принудительно лечится, и похотливого психа, сидящего с Лектером в соседней камере. И только потом она видит самого Ганнибала Лектера, который на их фоне играет уже совершенно другими красками. Про него, по крайней мере, понятно, что он не тупой, не садист и не похотливый. Практически идеал мужчины!..

...Окружение, или контекст, определяет персонажа «от противного», наглядно показывая то, чем он не является. Но для того, чтобы этот контекст работал, его надо правильно выстроить. А для этого, в свою очередь, надо досконально изучить персонажа и понять, какой он на самом деле, – даже если мы не собираемся и не должны раскрывать его внутреннее устройство зрителю.

И вот это как раз и есть самое трудное – создать контекст, который оркеструет и аранжирует ту историю, которую хочется рассказать. Но вот что я думаю, время от времени переслушивая Spiegel Im Spiegel: у Арво Пярта же в конце концов получилось – значит, и у любого из нас в какой-то момент получится.

#мастерство #герой #пярт #spiegelimspiegel #ганнибаллектер

Про «сколько еще осталось»

Я уже писала про так называемые «правила игры», или, по-киношному, «экспозицию сеттинга», когда разбирала «Дюну» Дени Вильнева: t.me/screenspiration/286. Сейчас мне хочется развернуть один из тезисов того поста подробнее.

Давайте еще разок проведем мысленный эксперимент. Представьте, что вы смотрите Кубок мира по крикету. (А если вы родом из бывшей британской колонии, то представьте, наоборот, что смотрите суперфинал чемпионата по игре в го.) Игроки покрываются холодным потом, зрители сходят с ума, – а вы ни хрена не понимаете в том, что происходит. Причем в случае с крикетом вы даже не понимаете, кто из бегающих по полю мужиков в какой команде, а кто – и вовсе судья.

Если бы вы знали правила игры (го или крикета), вы бы знали, кто все эти люди, чего они добиваются и зачем совершают эти странные телодвижения на игровом поле. И все это бессмысленное мельтешение складывалось бы для вас в увлекательную историю.

Точно так же работает сеттинг в кино, то есть правила того мира, где происходит действие. Если мы понимаем, как этот мир устроен, действия героев в нем сразу же обретают смысл.

Но «правила игры», или «экспозиция сеттинга», дают нам, зрителям, понимание еще одной очень важной штуки, без которой история, даже если она в целом сложилась, мучительна для восприятия. Эту штуку прекрасно сформулировал в свое время Осел из мультфильма «Шрек»: “Are we there yet?” Или – «ну сколько еще осталось?».

Представьте, что вы смотрите (или читаете) историю, которая никогда не закончится. Вот вообще никогда, потому что конца у нее в принципе не предусмотрено, и поэтому вы теперь с этими героями и их приключениями навсегда. Жесть, правда?

Бесконечность истории сразу же обесценивает для зрителя/читателя ее восприятие. Если это все будет длиться вечно, то какая разница, смотрю/читаю я это или нет, и с какого места? (Если вы не согласны, попробуйте посмотреть самую длинную мыльную оперу в мире под названием Coronation Street (в эфире с 1960-х и по сей день) – и посмотрите, на какой серии вы бросите это безнадежное занятие.)

Чтобы зритель/читатель оставался включенным в историю, он должен в каждый момент времени понимать, где именно он сейчас находится относительно ее финала.

Существуют технические указатели такого рода. Количество оставшихся страниц (кто из нас не заглядывал в конец бумажной книги, чтобы понять, сколько еще осталось?), счет страниц или процентов в электронных ридерах, тайм-бары в видеофайлах, и т.п. Но еще на удаленность от финала истории указывают две вещи непосредственно внутри нее.

Во-первых, это некоторые из «правил игры» (они же – элементы драматической структуры). А именно – цель главного героя и препятствия, которые ему надо преодолеть. Если формулировать это через правила игры в го, то цель обоих игроков – окружить своими фишками как можно большую часть игровой доски. Соответственно, как только одному из них это удастся, игра закончится. Про крикет придумайте сами, там слишком замороченные правила для моего небольшого мозга. А про кино я расскажу ниже.

Если мы знаем (из экспозиции сеттинга), к чему стремится герой истории и что ему мешает, мы понимаем, приближает ли его к цели то или иное действие или, наоборот, отдаляет. А значит, можем для себя спрогнозировать, когда закончится история, если герой умный, и когда – если он туповат. (Хотя мы-то всегда рассчитываем, что герой умный.) Другими словами, если цель киногероя – жениться на любимой девушке, и вот он уже ведет ее к алтарю, то, скорее всего, уже минут через 10-15 мы сможем уже, наконец, пойти в туалет. Или спать. Или к холодильнику.

Во-вторых, еще одна вещь, которая дает нам необходимое чувство приближения к финалу истории, – это сама по себе драматическая структура...

...Для сценариста драматическая структура – это акты, мидпойнты, твисты и тому подобные технические прибамбасы. Для зрителя, который ни актов, ни мидпойнтов знать не знает, все вышеперечисленное – просто эмоциональная кривая происходящего, которая (в идеале) повторяет его же, зрителя, привычный цикл адаптации к новому и/или травматичному событию в жизни.

У зрителя есть внутреннее ощущение того, как должен распределяться накал эмоций внутри законченной истории. И это не потому, что зритель прочитал все учебники драматургии в мире, и не потому, что все фильмы, снятые теми, кто эти учебники прочитал, одинаковые. Просто все учебники драматургии в мире на самом деле исследуют и описывают именно это внутреннее распределение накала эмоций в цикле адаптации, которое есть у каждого человека.

Каждый из нас чувствует, в какой момент история (то есть наша адаптация к чему-то новому) только началась, в какой – достигла кризисной точки, а в какой, по идее, должна завершиться. Если пики эмоционального накала, по которым мы все это отслеживаем, находятся не там, где мы ожидаем, история для нас разваливается – как плохо рассказанный анекдот, когда мы уже перехотели смеяться, а рассказчик все мямлит и никак не кончит.

Хотим ли мы провести бесконечность внутри плохо рассказанного анекдота? Вот и зритель тоже не хочет. Так что лучшее, что вы как сценарист можете для него сделать, – это дать ясно понять, сколько еще осталось, и когда все это закончится.

#структура #мастерство #крикет #го #шрек #экспозиция

Про реалистичные планы

Воспользуюсь этим постом, чтобы еще раз напомнить, что у канала есть чат, куда можно прийти обсудить посты или просто поговорить о сценарном деле, писательстве и тому подобном. Вот ссылка: t.me/+UkGlM4pNt0AYkBHG.

Обратите внимание: у чата есть правила, и я лично слежу за тем, чтобы они соблюдались. Прочитайте их в прикрепленном сообщении чата, чтобы избежать возможного взаимонепонимания.

Но пост, разумеется, не об этом. Просто недавно в чате канала мне задали интересный вопрос: как я понимаю, что вот сегодня я хорошо поработала?

С первого взгляда кажется, что это вопрос про дневную норму. Сколько страниц или знаков мне надо написать за день, чтобы день этот по праву считался рабочим.

С дневной нормой все просто – она у меня небольшая. Без критического перегрева мозга я могу написать две-три страницы прозы и пять-шесть страниц сценарного текста за день. Это не считая писем, постов и комментариев в соцсетях, комментариев к студенческим работам и списков продуктов для магазина. Да-да, устанавливая себе дневную норму, имейте в виду, что вся остальная, якобы нерабочая, писанина в среднем занимает от половины до двух третей вашего рабочего дня – и вашего рабочего мозга. Так что и планировать дневную норму нужно с учетом этого досадного обстоятельства, а не собственных представлений о том, как работают настоящие сценаристы.

Но вопрос на самом деле не про норму. Он про то, как вообще почувствовать себя молодцом, если ты каждый день пашешь, а никаких результатов этой пахоты не видишь годами. И, соответственно, не чувствуешь себя молодцом.

Чувствовать себя молодцом очень важно – особенно сценаристу. Особенно в конце каждого рабочего дня. Потому что обычно сценаристу говорят «молодец, хорошо поработал» только после сдачи финального драфта (это если заказчик душевный) или на банкете после премьеры (это если заказчик душевный и позвал сценариста на премьеру).

Это происходит не потому, что сценариста никто не любит (хотя и поэтому тоже). Просто то, что он пишет в течение дня, никто, кроме него самого, обычно не читает. Так что никто, кроме самого сценариста, на самом деле не знает, хорошо он поработал сегодня или не очень.

Сам сценарист этого тоже часто не знает. Но чувство, что он все-таки поработал хорошо, очень полезное и работать, в общем, помогает. Поэтому сценарист – если он хочет работать долго и счастливо – должен научиться вызывать его у себя самостоятельно. Как оргазм.

Для этого надо прежде всего отказаться от мысли, что это чувство напрямую зависит от качества написанного за день. Вроде как удалось придумать и написать крутую сцену – молодец, хорошо поработал. А если не удалось?

Как известно, даже Пушкин за всю свою жизнь только один раз бил в ладоши и кричал «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – когда перечитывал только что написанную трагедию «Борис Годунов». Хотя и до, и после этого работал каждый день на протяжении многих лет. То есть даже Пушкину далеко не каждый день удавалось выдавать что-то такое, что он сам посчитал бы «хорошей работой». На чем же он держался все остальное время?

Не знаю, как Пушкину, а лично мне помогают несколько простых правил. Можно считать их кратким руководством по сохранению рассудка для сценариста.

1. Делать себе рабочий план на день – и выполнять его.

Тут есть лайфхак: для этого план должен быть не идеальный, а реалистичный. Он должен учитывать реальные силы и время, которое вы тратите на то, чтобы сделать ту или иную задачу, – как бы вам ни хотелось делать их больше или быстрее.

Скажем, у меня был знакомый, который на вопрос, когда он сможет ко мне приехать, неизменно называл расчетное время езды в машине от точки А до точки Б, – не учитывая ни времени, которое тратил на сборы, ни того, что ему надо было выйти из своего дома и дойти до гаража, а потом запарковаться и дойти от машины до моего дома. Разумеется, он постоянно опаздывал, причем сильно.

Не будьте как мой знакомый. Не планируйте свое рабочее время впритык к своим реальным возможностям...

...

2. Отказаться от мысли, что вы самый крутой сценарист на свете и можете все.

Для этого нужно выяснить, сколько лично вы на самом деле можете сделать за день, и делать именно это – ни знаком больше.

Это не так просто, как кажется. На выяснение пределов моих возможностей у меня ушли первые лет пять работы – причем это были пять лет, полные горьких разочарований в себе, в заказчиках и в индустрии в целом. А также – паники, выгорания и интенсивной психотерапии. Зато теперь я точно знаю, чего ну никак не могу, – и это гораздо важнее, чем знать, что я могу, если постараюсь. Именно это знание и помогает мне не проебывать дедлайны и в целом адекватно планировать свою работу.

3. Не сравнивать себя с «настоящими сценаристами».

И вообще ни с кем не сравнивать. А просто делать свою работу – ту, которую именно вы можете сделать.

Это, кстати, самое сложное. Чувствую, на освоение этого навыка я потрачу еще лет пять. А то и десять.

#график #лайфхак #Пушкин #чат #мозг

Про «когда-нибудь потом»

Недавно мы с другом обсуждали, что надо бы ему заняться чем-нибудь творческим. Например, написать роман. Или хотя бы рассказ – для разгона. А потом уже можно и роман.

Друг этот раньше ничего профессионально не писал и сейчас не пишет: он вообще фотограф. А еще он страшно занятой человек с полноценной работой и множеством командировок. «Вот в конце месяца вернусь из командировки, – размышлял он вслух, – в выходные помою, наконец, полы на кухне (я уже месяц их не мыл) – и тогда сяду и напишу рассказ».

Эта благостная картинка – все дела сделаны, никто не дергает, никуда не надо спешить, можно просто сесть и писать в свое удовольствие, – возникает в голове у каждого, кто решает написать что-нибудь существенное. Или в принципе написать что-нибудь впервые в жизни. Или даже необязательно написать, а просто сделать что-то важное и большое, на что нужно время и решимость (например, прочитать 700-страничный труд о радикальном принятии, который купил еще два года назад и с тех пор все время откладывал на выходные).

Проблема в том, что эта картинка не имеет никакого отношения к той жизни, которую мы живем.

Подумайте и ответьте себе – только честно: когда в последний раз у вас было больше двадцати минут свободного времени, чтобы все дела были сделаны, никто вас не дергал, никуда не надо было спешить – и при этом вы не спали ночью в кровати, а сидели в тишине и комфорте за ноутбуком? У меня – ну, наверное, в последних классах школы. Но тогда еще никаких ноутбуков в помине не было.

Если заняться поиском абсолютно свободного времени в своем графике, быстро выяснится, что ни в каком графике взрослого человека такого времени попросту не предусмотрено. Вы спросите: а как же отпуск? Это ведь то самое время, когда все дела сделаны (или благополучно отложены на «после отпуска»), никто не дергает (а кто дергает, идет на хер), и никуда не надо спешить (кроме как занять с утра полотенцем лежак у бассейна). Можно же сесть с ноутбуком на тот самый лежак – и написать хотя бы рассказ.

Не тут-то было. Во-первых, даже если вам кажется, что в отпуске вы ничего не делаете, на самом деле вы заняты тем, что отдыхаете от работы. А писать художественный (да и любой другой) текст – это все-таки работа. Даже если вам за это никто не платит.

Кроме того, уехав в отпуск специально, чтобы там писать, вы обнаружите, что вас все время кто-то дергает (завтрак, синьора; лежак в тени занят, хочешь на солнце? почему рыбки не тонут? а где мы будем ужинать?), все время приходится что-то делать (купаться; ехать на экскурсию; идти на массаж; смотреть статую Шивы – а что мы, зря сюда летели с двумя пересадками и четырьмя ПЦРами?!), и надо спешить (осталось всего шесть дней отпуска, ой, уже пять, ой, нам же улетать завтра вечером).

В общем, написать что-нибудь в отпуске – все равно что отдохнуть в аду. Знаю, некоторые умудряются даже из ада вернуться загорелыми и с магнитиками, но это особая категория людей. Они и в метро могут сценарии писать, и в очереди на прием к врачу. Но мы – все остальные – вынуждены более реалистично подходить к планированию своего рабочего времени. Поэтому, если меня спрашивают, когда лучше начинать писать, я всегда отвечаю одно и то же.

Начинать писать лучше всего прямо сейчас.

Да-да, вот прямо сейчас – когда вы читаете этот пост, а значит, у вас есть время, свободное от основной работы и бытовых дел, если только вы в этот момент параллельно не пылесосите. Хотя если пылесосите, то это даже лучше: значит, вы многозадачный работник умственного труда. Попробуйте написать что-нибудь в метро или в очереди к врачу – уверена, у вас получится...

...Потому что тщательный поиск идеального времени для написания чего-нибудь этакого «когда-нибудь потом» – когда вам дадут отпуск, когда вы помоете полы на кухне, когда у вас будет новый ноутбук, – не что иное, как прокрастинация. Невозможно поставить свою обычную жизнь на паузу до тех пор, пока чистый лист не перестанет пугать до полного ступора, – хотя бы потому, что он, честно говоря, никогда не перестанет. И другого – более свободного, спокойного и подходящего – времени, чтобы писать, никогда не будет.

Так что совет прост: решили что-нибудь написать – садитесь и пишите. А полы на кухне помоете когда-нибудь в выходные. Когда вас никто не будет дергать, и никуда не надо будет спешить.

#график #продуктивность #планирование #прокрастинация

Про personal day

Я все время топлю за то, что сценарист – это прежде всего живой человек, а уже потом – профессионал и мастер своего дела. И даже когда сценарист, к примеру, ведет канал о своей работе, он все равно остается в первую очередь живым человеком.

У живого человека бывают дни, когда он, ну, просто не может. Или не хочет. Или не успевает. И тогда (если он, конечно, взрослый и ответственный) он берет себе то, что у особо везучих офисных работников называется «personal day», или отгул.

Это нормально – даже для офисных работников, не говоря уже о сценаристах, которые вообще-то сами хозяева своего рабочего графика. (Прикольно, что за этот короткий пост мне пришлось повторить себе эту нехитрую мысль дважды, да? Ну, ничего: может, на третий раз я и сама в это поверю.)

Если серьезно, то самый важный урок, который я вынесла из всей своей работы за последние пару лет, такой: у живого человека график работы тоже должен быть живой. То есть гибкий. Особенно если этот человек – фрилансер.

Так что сегодня я беру «personal day».

На самом деле это немного читерство, потому что, как видите, я все равно накатала здесь целый пост. Ну ладно, половину поста.

Но вот вы зато возьмите честный отгул – и посвятите его себе. Потому что никакие дела не важнее того, кто их должен делать.

#перерыв #отдых #график

Про дистанцию

В жизни каждого человека бывает момент, когда он смотрит на жопу, которая вдруг с ним приключилась, и думает: вот. Вот про это надо писать сценарий.

Что делает нормальный человек, подумав такое? Правильно: садится и немедля пишет. Ведет прямую трансляцию, так сказать, из самого эпицентра жопы. Дословно записывает комментарии друзей и родственников – потому что они кажутся ему блестящими и остроумными репликами. И главное – чувствует, что пишет нетленку про самое главное, хотя еще даже не представляет, чем все это закончится.

Но сценарист – особенно если он хотя бы несколько лет в профессии, – быть нормальным человеком уже перестал. Поэтому сценарист делает глубокий вдох, потом длинный выдох – и говорит себе: я напишу про это когда-нибудь потом. Если вспомню.

Это единственно правильное решение, но принять его чертовски трудно. Особенно если у тебя на руках свежий материал в виде новенькой психологической травмы, которую ты получаешь в реальном времени и больше ни о чем думать все равно не можешь. Например, каждый второй мой знакомый, находясь в процессе долгого и мучительного развода, порывался написать об этом пьесу (а каждый третий – писал, причем даже не заморачиваясь с заменой имен участников). Каждый четвертый при этом присылал еще не дописанную пьесу мне – со словами: «Ты же сценарист – вот, оцени, что у меня получается».

Получалось всегда одно и то же. Автору казалось, что у него на глазах разворачивается потрясающая драматичная история, а читатель (любой, не только я) видел какую-то мутную непереваренную херотень, которая никому особо не интересна, потому что в процессе долгого и мучительного развода она происходит у всех одинаково – и совершенно не примечательно для внешнего наблюдателя.

Я бы вообще не стала об этом писать, если бы мы с мужем под Новый год не посмотрели “Don’t Look Up” Адама МакКея.

Кто еще вдруг не видел – это отличная, очень смешная и страшная социальная сатира об апокалипсисе. К Земле приближается гигантская комета, которая при столкновении неминуемо уничтожит нашу планету; ученые замечают ее заранее и пытаются предупредить человечество, чтобы принять меры, но их никто не хочет слушать и понимать.

Все уже, разумеется, написали о том, что это фильм о борьбе человечества с короновирусной пандемией – и о том, как человечество бездарно эту борьбу просирает. Это и правда так; более того, мне кажется, это лучший художественный фильм про COVID-19, который я когда-либо видела, – при том, что про COVID-19 в нем нет ни полслова.

“Don’t Look Up” очень наглядно показывает, почему не сработали (и не могли сработать) многочисленные истории про короновирус и локдаун, запущенные, написанные и снятые за последние два года: ни моментальные ситкомы про локдаун вроде «СидЯдома», ни медицинские драмы вроде «Красной зоны», ни даже ковидный сезон в “Grey’s Anatomy”. Потому что все это – истории про жопу, рассказанные из эпицентра этой жопы, да еще и ее же средствами.

Пока травматическое событие не прожито и не осознано, про него невозможно придумать историю. Нужна дистанция – временная, психологическая, эмоциональная, когнитивная – чтобы понять, о чем на самом деле должна быть та история, которая адекватно бы передавала этот конкретный травматический опыт.

На примере “Don’t Look Up” видно, что история, адекватно передающая общечеловеческую травму пандемии, должна быть про несуществующее звездное тело, а вовсе не про СИЗы и микроскопы с пробирками. Потому что история – это не жопа, которая вдруг случилась, а то, чему мы научились в процессе ее преодоления...

...Например, в процессе (не слишком пока удачного) преодоления пандемии мы научились новому для себя ощущению глобального одиночества, недоверия всех ко всем и зацикленности всего мира на собственном идиотизме. Все это отлично показано в “Don’t Look Up”, который, к слову, можно смотреть и как очень сильный манифест о пользе всеобщей вакцинации – и как не менее сильное высказывание против нее. Потому что с точки зрения осознания травмы того, что с нами за эти два года произошло, конкретное отношение к вакцинации совершенно не важно. Важно, что в основе как ваксерства, так и антиваксерства лежит одна и та же проблема (глобальное одиночество, недоверие всех ко всем и зацикленность на идиотизме), которая и есть суть полученной нами травмы. А комета, медиа, бронтороксы и даже Мерил Стрип – всего лишь инструменты для того, чтобы суть этой проблемы обнажить и показать зрителям.

Это верно не только для кино про короновирус, но и вообще для любой истории про что угодно. Если по горячим следам пытаться рассказать историю про COVID-19, мучительный развод или любую другую случившуюся в твоей жизни жопу, получится полная фигня. Потому что COVID-19, развод или жопа – это не история, а всего лишь инструменты, с помощью которых мы можем докопаться до того, что на самом деле важно в потенциальной истории.

Можем докопаться – если будем копать, соблюдая дистанцию, и с умом.

#dontlookup #covid19 #травма #мозг

Про первое января

Как вы визуально представляете себе календарный год?

Я – в виде бублика. Или колеса с дыркой посередине. Внизу у колеса лето, вверху – зима с Новым годом. Внутри – ничего, пустота.

Колесо висит неподвижно. А мы вместе со всеми своими дедлайнами, встречами и днями рождений сползаем по нему вниз и поднимаемся вверх – каждый год.

В самой верхней точке у этого колеса есть место, за которое оно пришпилено к чему-то очень важному и на чем, в сущности, оно и держится в пустоте. Это место, наверное, у всех разное, но лично у меня это ночь с 31-го декабря на 1-е января, с которой начинается очередное сползание к концу отпуска, зимних каникул, началу второго семестра и сдаче ближайшего драфта.

А еще – и это самое главное в условной, по сути, границе между двумя совершенно одинаковыми зимними месяцами, – она, эта ночь, дарит мне ощущение неизвестности и чистого листа впереди. Причем чистого листа не в сценарном, а в самом хорошем смысле.

Этот чистый лист ждет нас всех 1-го января, даже если мы ничего не сделаем – никуда не поедем, не пойдем в гости, не нарядим елку, не нажремся и не уснем лицом в оливье. Он ждёт нас просто в силу календарной привычки, которая, как мне кажется, придумана в утешение всем нам, и особенно – сценаристам с кучей проектов и обязательств. Первое января – это такая отсечка в голове, после которой будущее вдруг видится новым и неизвестным, хотя бы недолго. Хотя бы до тех пор, пока не наступает утро 2-го.

В жизни сценариста это единственный чистый лист, который внушает не экзистенциальный ужас, а надежду. И даже некоторую радость ожидания. Особенно если дальше есть хотя бы несколько дней отпуска, в ходе которого сценарист медленно, но верно превращается обратно в человека.

Из первого января предстоящий год как будто теряется в дымке. Даже если он уже весь расписан (конец января – первый драфт, май – финальный, июль-август – съемки, и это не считая второй книги романа, студентов и просто жизни), нежный похмельный морок новогоднего утра напоминает, что мы все-таки не всё наперед знаем и не всё можем предугадать. И именно из этой неизвестности, из нашего незнания всего наперед и рождается надежда на чудо.

Работа сценариста на самом деле про это. Мы пишем, руководствуясь путём героя, схемами и правилами драматургии, писательской самодисциплиной, графиками и режимом – в надежде однажды дописаться до чего-то такого, чего мы сами еще минуту назад не знали и даже не могли себе вообразить. А между тем вот оно, в тексте. Придумалось – будто само собой.

Это очень роднит сценарное дело с новогодним ощущением чистого листа. В конце концов, будущее – как, на самом деле, и текст, который мы пишем, – неизвестно и не запрограммировано. Оно все еще может оказаться каким угодно, несмотря на все наши прошлогодние ошибки и неудачи, – и именно поэтому там, в будущем, все еще есть место чуду.

Ведь даже в рамках научного подхода чудо – это то, о чем мы просто еще ничего не знаем.

#2021 #новыйгод #чистыйлист

Про карту

Пока решается вопрос о публикации первой книги моего романа «Гарторикс», я как писатель с железной самодисциплиной работаю над второй.

И вот казалось бы: все трудности этого неблагодарного занятия уже хорошо мне известны. Вот они, мои родные качели «я гений – я унылое говно» после каждого написанного абзаца. Вот оно, до боли знакомое негодование от того, что писать роман, сука, трудно, а не весело и легко, как представляется по документальным фильмам о знаменитых писателях, писавших в усадьбе после обеда. Наконец, вот оно, постоянное желание прилечь на диван с сериальцем вместо того, чтобы сидеть на рабочем месте и пялиться в открытый документ Word.

Вроде бы я все это уже видела – и знаю, как с этим бороться. Но тут вдруг выяснилось, что для второй книги романа мне все-таки придется нарисовать карту воображаемой местности, которую я заленилась рисовать для первой, понадеявшись на силу своего воображения.

Роман, напомню, фантастический. Часть его действия происходит на другой планете (довольно большая часть). В первой книге, пока герои только осваивали это новое для себя пространство, я еще могла, поднатужившись, удержать его в голове. Но теперь, когда герои освоились и разбрелись в разные стороны, моего воображения (поделенного на мой же собственный топографический кретинизм) отчаянно не хватает. Пришло время все это выдуманное пространство зафиксировать в какой-то визуальной форме – чтобы не запутаться в нем самой.

Дело в том, что я визуал: я действительно вижу все, что пишу. Вернее, так: когда я пишу (что угодно – роман, сценарий, рассказ, даже стихотворение), я не «придумываю из головы», а просто описываю то, что вижу внутренним, так сказать, взором. Если вы думаете, что так писать легче, то ошибаетесь: на то, чтобы переводить внутренний взор с одного объекта вымышленной реальности на другой, уходит много сил и времени. Пока я подслеповато щурюсь каким-то неведомым отделом мозга в попытке разглядеть черепицу на крыше очередного здания, в которое мой персонаж в итоге даже не зайдет, другие писатели успевают написать и издать пару-тройку приличных повестей и даже получить за них пару-тройку приличных премий.

Но я по-другому не могу. Мне просто необходимо увидеть перекресток, с которого персонаж сворачивает налево, чтобы оказаться на окраине города (направо там повернуть нельзя из-за крепостной стены). И вот чтоб не щурить мозг всякий раз, оглядывая этот перекресток заново, а просто знать, что налево там – переулок, а направо – стена, мне и нужна карта Гарторикса. Та самая, которая вроде бы и так уже есть у меня в голове.

Честно говоря, я была уверена, что взять эту карту из головы и перенести ее на бумагу – плёвое дело. Что это максимум день работы.

Не тут-то было.

Сперва я обнаружила, что чистый лист, на котором надо набросать от руки карту воображаемой местности, ничем не отличается от чистого листа, на котором надо написать первую фразу первой главы романа: он точно так же наводит на писателя ужас. Причем в случае с картой этот ужас даже еще более всепоглощающий, потому что он помножен на имеющееся у этого писателя знание, что в смысле рисования руки у него с детства росли из жопы, и даже на кружке по ИЗО единственную нормальную картинку с натуры, которая у него получилась, на три четверти нарисовала его учительница, потому что сам малолетний писатель каждые пять минут ныл, что на натуре его жрут комары, и убегал от мольберта в ближайший лесок проветриться.

Подумав все это несколько раз по кругу, я все-таки взяла себя в руки и стала набрасывать карту города и окружающих его пустырей – но тут же бросила. Потому что эти каракули – совсем не то же самое, что я вижу у себя в голове, когда думаю о Гарториксе. Это не красочный экзотический мир, в котором происходит действие моего романа, а кривые линии и косые многоугольники, только по недоразумению обозначающие какие-то там постройки…

…Это сокрушительное разочарование при взгляде на лист, заполненный невразумительными почеркушками, до смешного напоминает чувство, с которым каждый из нас смотрит на первый драфт любого текста, над которым работает. В голове этот текст существует в виде сияющего законченного совершенства – а на бумаге (в Final Draft, в документе Word) он выглядит как кусок говна. Даже не кусок – так, ошметок.

Почему? Очень просто: то, что мы на самом деле видим у себя в голове, – не текст (и не карта, и даже не место действия). Это наше ощущение от текста/карты/места действия. А текст – или, например, карта – служит всего лишь инструментом для того, чтобы донести это ощущение до других людей. Желательно – в неизменном виде.

Этот инструмент может быть сделан лучше или хуже, и с его помощью само это ощущение, соответственно, доносится более или менее удачно. Но самая жопа в том, что, прежде чем этот инструмент сможет хоть что-нибудь до кого-нибудь донести, над ним еще надо всерьез потрудиться.

Когда мы работаем над текстом (или над гребаной картой, которая все равно никому, кроме нас, не нужна), мы на самом деле работаем не над словами и линиями, а вот над этим: как сделать из этих слов и линий инструмент, который наиболее удачно и органично донесет до людей то, что мы чувствуем. Для этого надо, во-первых, очень хорошо представлять себе чувство, которое хочется донести, а во-вторых – знать, как устроены разные инструменты, и иметь хотя бы базовые навыки их производства.

То есть можно, конечно, представить себе самородка, который услышал музыку у себя в голове, оглянулся по сторонам, увидел пень – да и вырубил из него топором скрипку с первого раза. Можно представить – но не очень понятно, зачем. Потому что даже Антонио Страдивари, который теоретически мог бы так сделать, все равно долго и трудно учился своему ремеслу.

Так что вот она, обидная правда про любое словесное творчество – да и не только словесное. В нем, в этом творчестве, нет буквально ни одной сферы, в которой можно было бы понадеяться на внезапное вдохновение, наитие или просто на то, что уж это-то легкотня, не требующая времени и серьезных интеллектуальных усилий.

На этой унылой ноте пойду, пожалуй, осваивать софт для рисования воображаемых карт онлайн. Может, хоть с его помощью мне удастся перевести в визуальный формат то, что я уже больше двух лет ясно вижу у себя в голове.

#роман #гарторикс #карта

Про «Просто так»

Это еще один пост, написанный в нарушение моего обещания не разбирать в канале чужие произведения. Но сериал “Sex & the City” – огромная часть моей жизни, в том числе и профессиональной, так что не разобрать его сиквел “And Just Like That” просто грешно.

Если вы вдруг не видели двух первых серий, вышедших на прошлой неделе, дальше можете не читать, потому что в этом посте будут бесстыдные и безжалостные СПОЙЛЕРЫ. Впрочем, если вы сценарист, который все равно не успевает ничего смотреть, к спойлерам, несущимся из каждого утюга, вы уже давно привыкли.

“Sex & the City” я посмотрела, наверное, раз сто. Да, все его шесть сезонов. Каждый диалог оттуда я знаю наизусть. И почти каждый наряд Кэрри Брэдшоу тоже. На этом сериале я училась сама, а теперь учу по нему студентов – сценарному мастерству, а друзей – жизни. Потому что какую отношенческую ситуацию ни возьми – про нее уже есть соответствующая серия «Секса в большом городе».

Когда вышли две первые серии “And Just Like That”, я не только посмотрела их, но и прочитала все, что написали по поводу премьеры. И вот что я думаю про этот сиквел – и особенно про безвременную кончину Бига на пелотоне в конце первой серии. (Думали, я пошутила про спойлеры? Нет уж, получайте.)

При всей неловкости и сырости первых серий “And Just Like That” – интересный драматургический кейс. В частности, потому, что он ясно показывает: эту стюардессу вообще не надо было откапывать, но если приспичило все-таки откопать, то сделать это можно было только вот в этом виде.

В первых сериях постаревшие героини реагируют на современный мир так, словно предыдущие 17 лет они в нем не прожили, а проспали. Но, вопреки расхожему мнению, так получается не потому, что сценаристы “And Just Like That” тупые; нет, они, наоборот, слишком умные – и в этом проблема.

Они прекрасно понимают, что их сериал стоит на плечах у культового телегиганта с огромной фанбазой. Эта фанбаза помнит оригинальный сериал и его героинь наизусть, со всеми их мелкими чертами характера, реакциями и даже словами-паразитами. Если за 17 лет, прошедшие с последней серии шестого сезона «Секса в большом городе», эти характеры, реакции и слова-паразиты как-либо изменились, – это уже не Кэрри, Миранда, Шарлотт и Саманта, а четыре незнакомые бабы. И про них надо делать совершенно другой – новый – сериал, а не прыгать выше головы через левое ухо, чтобы снова свести на площадке ставших дорогими и капризными звезд, которым все это осточертело еще в прошлом тысячелетии.

Если же паче чаяния героини остались такими же, как были в 1990-х, – тогда понятно, что на реалии современного мира они реагируют, как люди из 1990-х. То есть – как будто впервые видят темнокожую женщину-профессора или гендерно-флюидного подкастера.

Кстати, про дорогих и капризных звезд: вообще-то у «Секса в большом городе» слишком большой для сиквела актерский ансамбль. Четыре главные героини; их мужья/бойфренды; их друзья-геи. Некоторые из них не хотят сниматься; другие не хотят сниматься дальше первой серии сиквела; третьи вообще болеют и умирают посреди съемок. Как ни грустно, но все это – в первую очередь драматургические ограничения, которые приходится принимать во внимание, даже если они разваливают историю. А некоторые ограничения историю разваливают – от этого, увы, никуда не деться.

И тут мы переходим к главному, то есть к Бигу. Вернее, к настоящей причине его смерти в первой серии.

Сюжетный стержень «Секса в большом городе» – многотрудные отношения Кэрри с Бигом. В каждом новом сезоне они обязательно выходят на новый уровень сложности.

Вот Кэрри и Биг познакомились, влюбились – но поняли, что они вообще из разных миров. Вот они смогли преодолеть взаимную разность и встречаются – но Биг оказывается эмоционально недоступным. Вот Биг женится на другой. Вот Кэрри становится его любовницей. Вот они прошли через все и пытаются стать лучшими друзьями. Вот Кэрри эмигрирует с новым мужчиной, а Биг понимает, что любит ее по-настоящему…

…Вот (это уже в первом фильме по мотивам сериала) они решают, наконец, пожениться, но Биг снова не хочет делать это как все остальные. А вот (во втором фильме) Кэрри и Биг женаты, и он из мужчины мечты превращается в храпящего толстеющего мужа – такого же, как у всех остальных.

По законам драматургии, сиквел “And Just Like That” должен начаться с нового препятствия – и перехода проблемы в этих отношениях на новый уровень. Но штука в том, что все мыслимые и немыслимые в этих отношениях проблемы уже случились – если не у Кэрри с Бигом, то у ее подруг с их мужьями: сериал-то длинный! Что еще могло бы пойти не так?

Бездетность и усыновление в паре? Было у Шарлотт с Гарри. Измены обоих супругов? Было и у Кэрри с Бигом, и у Миранды и Стива в одном из фильмов. Серьезный медицинский диагноз? Было у Саманты. Семейная терапия и общая усталость друг от друга? Было у Саманты (хотя от нее-то уж никто не ожидал).

Не было только одного: в отношениях Кэрри с Бигом еще никто не умирал. Вы, может быть, скажете: а еще никто не выходил из шкафа как гей. Точно; но если бы Биг после шести сезонов и двух фильмов гетеросексуального промискуитета сделал нечто подобное, он бы моментально стал главным героем, а «Секс в большом городе» – артхаусной драмой, на которую мы не подписывались.

Честно говоря, я до последнего надеялась на инсульт (тем более что Крис Нот, мне кажется, играет как раз его, а не сердечный приступ). Только представьте: Кэрри, с ее любовью к дорогим туфлям и светскому образу жизни, в 55 лет оказывается женой парализованного инвалида и вынуждена либо заботиться о нем, либо подать на развод, чтобы успеть устроить личную жизнь, пока ей не стукнуло 56 с половиной… Впрочем, это тоже была бы артхаусная драма, на которую не подписывалась ни фанбаза «Секса в большом городе», ни Крис Нот, ни Сара Джессика Паркер, мечтавшая реанимировать свой главный телепроект.

В общем, Биг должен был умереть. Вопрос, когда.

Вроде бы начало первой серии – идеальное место для его смерти. Вот она, новая проблема и главный вопрос сезона: Кэрри – вдова в 55 лет; есть ли жизнь после смерти большой любви?

Но, удивительным образом, вопрос этот на сезон не работает – потому что основная идея «Секса в большом городе», за которую миллионы зрителей любят этот сериал уже больше двадцати лет, в том, что жизнь есть после чего угодно. В каждом из сезонов оригинального сериала Кэрри, несмотря на новую проблему с Бигом, все-таки умудрялась собрать свою жизнь из осколков и даже получить от нее удовольствие. Это «движок» «Секса в большом городе», основа его драматургической конструкции, – и именно он, в конечном счете, и обесценивает смерть Бига, как и любую другую проблему, возникающую в начале сезона.

В результате получается пародийный мессидж вида «умер-шмумер – лишь бы был здоров». Именно его подхватила и обыграла компания Peloton, выпустившая рекламный ролик с Бигом через пару дней после премьеры. Посмотрите этот ролик, он прекрасен: www.youtube.com/watch?v=jsE7IRL2Ees. Его смысл в том, что Биг на самом деле жив, у него все хорошо, а все эти корчи в душе – они, ну, понарошку.

Если бы Биг умер в конце последней серии, мессидж получился бы другим, а сиквел «Секса в большом городе» вышел бы на новый уровень разговора об отношениях. Вот она, одинокая жизнь после 55 – и вынужденное взросление на пороге старости: сможет ли Кэрри собрать себе жизнь из осколков теперь, когда на это не осталось даже экранного времени?

Но в последней серии Биг умереть не мог – потому что тогда непонятно, что грандиозного могло бы стрястись в первой. Ведь в силу того же самого «движка» каждый сезон должен начинаться с новой большой проблемы у Кэрри с Бигом.

Конечно, можно было бы выпустить Бига из шкафа, окончательно разбив бедной Кэрри сердце. Но кто бы тогда вообще о нем пожалел, если бы он умер в финале после такого?

#sexandthecity #andjustlikethat #мастерство

Про шоу в диалогах

На днях, разбирая со студентами диалоговые сцены и то, как в принципе работает диалог в кино, опять сформулировала важную вещь, которую хочется записать.

Раньше я уже писала, что в хорошем сценарном диалоге каждая реплика – не просто какие-то слова, а конкретное действие говорящего (t.me/screenspiration/222). Такое же, как «ударил», «пожалел», и т.п. А теперь напишу кое-что еще менее интуитивное.

Мы привыкли, что в работе над сценарием главный принцип – «show don’t tell», потому что кино – это непосредственный показ событий, а не рассказ о том, что происходит. «Show» – это круто, это и есть то, ради чего снимается кино. А «tell» – это зашквар и ошибка недостаточно талантливого и опытного сценариста.

Этот принцип всегда воспринимается как противопоставление визуальных способов выражения – и диалога. «Картинки» – и слов. Если ты смог написать сценарий без единой диалоговой сцены – ты настоящий мастер и понимаешь природу кинематографа. А если ты пишешь, например, детектив или драму про фондовый рынок, и сложные сюжетные хитросплетения приходится все-таки объяснять с помощью диалогов, – ну, значит, ты просто ремесленник и до настоящего киноискусства пока не дотягиваешь. Диалоги – это же «tell», а мы тут все рубимся за «show».

Но штука в том, что настоящий кинематографический диалог – это как раз никакое не «tell». Это в чистом виде «show» – как, например, в сценариях Аарона Соркина.

Вот, скажем, знаменитая открывающая сцена из «Социальной сети»: два персонажа сидят за столом в ресторане, разговаривают и больше вообще ничего не делают. У них даже этот стол пустой (пиво еще не принесли) – а сцена длится девять страниц. Прописью: девять.

Возьмем произвольное место из этого девятистраничного диалога. Эрика, которая уже начала жалеть о том, что согласилась на свидание с гиковатым Марком, говорит: «You know, from a woman’s perspective, sometimes not singing in an a Capella group is a good thing?» Если бы это была реплика из серии «tell», из нее зритель получал бы буквальную информацию. Но Эрика в этот момент не делится с нами своим ценным мнением о тех, кто поет в студенческом хоре; ей вообще на этот хор насрать, она, скорее всего, впервые услышала о его существовании пятнадцать секунд назад от самого Марка. Этой репликой она пытается спасти на глазах протухающее свидание и хотя бы сделать вид, что флиртует со своим собеседником.

Но собеседник остается к этим попыткам глух, потому что его в этот момент занимает не флирт, а собственный статус среди выпускников Гарварда. И в ответ он ляпает идиотское «This is serious», – чем разрушает едва наметившийся флирт и бесит Эрику. Тогда она решает его подколоть и сообщает: «On the other hand I do like guys who row crew».

Эта реплика застает Марка врасплох и реально его обижает. При этом она тоже не «tell»: дальше мы узнаем, что Эрика вообще-то не видела ни одного члена студенческой команды по гребле вживую. Она просто хочет задеть Марка – и Соркин показывает это намерение с помощью ее реплики. А следом – с помощью реплики Марка «(beat) Well I can’t do that» – точно так же показывает, что она своего добилась: Марк задет и огорчен.

Если перевести этот диалог из «show» в «tell», получится что-то вроде такого: «Я тебе что, не нравлюсь? – Я вообще не о тебе сейчас думаю. – Ну тогда и я найду себе кого-то поинтереснее. – А вот это сейчас обидно было!».

Если бы Соркин писал такие диалоги, никакой Дэвид Финчер не стал бы снимать кино по его сценариям. Но герои произносят не эти слова, а другие – которые не имеют прямого отношения ни к тому, что они думают в этот момент на самом деле, ни к той буквальной информации, которую должен был бы получить из диалоговой сцены зритель. Точно так же, как медленно капающая вода из крана не имеет прямого отношения к тому чувству вселенского одиночества, которое зритель получает из фильмов Андрея Тарковского. Эти слова – всего лишь способ показать зрителю эмоции, намерения и мечты героев…

…Потому что «show don’t tell» распространяется на все кино целиком, а не только исключительно на картинку. И золотое правило сценариста – «герои никогда не говорят о важных вещах прямо и в лоб, а всегда только иносказательно» – придумано не для того, чтобы сценарист выглядел поумнее, а зритель заколебался, разгадывая словесные шарады, которыми объясняются герои. Оно придумано потому, что отражает простой факт: слова в кино предназначены не для рассказа, а для показа – точно так же, как и картинка. И реплика «передай соль, пожалуйста» в значении «сука, ты мне всю жизнь испортила!» – такой же способ этого показа, как и кадрирование, наезд и прочие «визуальные» инструменты.

Если относиться к сценарному диалогу вот так, писать его будет одновременно и проще, и сложнее.

Проще – потому что тогда у этого диалога появляется свой собственный киносмысл. Он не просто сотрясает воздух и занимает место на странице, а еще и значит что-то важное для всей истории. Без него никуда.

А сложнее – потому что для того, чтобы такой диалог придумать и написать, надо сперва понять, что именно он должен показывать. А это, как и любую невербальную штуковину, еще пойди пойми и прочувствуй.

#мастерство #диалог #соркин #thesocialnetwork

Про конкретику

Став преподавать сценарное мастерство на английском, я вдруг поняла, что одно из самых частых слов, которые говорю во время занятий, – не «герой», как можно было бы подумать. И не, например, «сценарий». И даже не «все переписать».

Чаще всего на занятиях по сценарному мастерству я произношу слово «конкретный».

Поняла я это потому, что адекватный перевод этого сценарного термина на английский надо еще поискать, – чем я и занимаюсь уже не первый год.

Сначала я по старой русской привычке говорила студентам «concrete», что значит, скорее, «бетонный». Близко к тому, что я имею в виду, но все же не совсем то.

Потом я стала подыскивать другие слова – material, specific, definitive. А заодно и думать о том, что же означает на самом деле это русское сценарное «конкретный», которое я стараюсь объяснить студентам из других стран.

Мы привыкли, что «конкретными» должны быть определенные драматургические элементы – например, цель героя. Не «героиня хочет обрести счастье», а «героиня хочет выйти замуж за чувака в зеленых штанах». Но этим, увы, конкретность не ограничивается.

Суть и трудность сценарного мастерства в том, что в истории, предназначенной для экрана, конкретным должно быть все. И особенно конкретными должны быть как раз вещи, про которые мы в жизни привыкли, что они-то как раз очень абстрактны. Например, так называемые «движения души»: эмоциональные импульсы, заставляющие нас поступать тем или иным образом и чувствовать то или это.

Вот взять любовь: почему мы кого-то любим? В жизни нам достаточно ответа, аналогичного тому, что дал своим друзьям Портос на вопрос о дуэли с заезжим гасконцем: «Я дерусь просто потому, что дерусь». А в кино – для того, чтобы история про любовь сложилась и заработала, – такого ответа недостаточно. При этом даже в книге Александра Дюма настоящий ответ Портоса на вопрос о причине дуэли тоже вполне конкретный: он хочет убить д’Артаньяна, чтобы тот не рассказал всему свету, что его, Портоса, роскошная золотая портупея вышита золотом только спереди.

В жизни мы докапываемся до конкретных ответов на «абстрактные» вопросы об эмоциональных импульсах только в кабинете у психотерапевта. И то – многие уходят из терапии, так и не докопавшись. В кино ответы на эти вопросы определяют мотивировки персонажей, которые, во-первых, должны в истории быть, а во-вторых, должны быть максимально конкретными, чтобы их можно было объяснить и показать зрителю.

Из этих мотивировок рождаются решения и поступки персонажей – тоже очень конкретные (те или эти). Почему герой любит свою жену так, что готов ради нее на все? Почему героиня решила убить именно этого человека и именно таким способом? Почему этот персонаж ненавидит помидоры? Почему тот персонаж решил позвонить в «скорую»?

В жизни на все эти вопросы можно спокойно ответить «а фиг его знает», – потому что от ответа не изменится ничего, кроме нашего понимания происходящего. Само происходящее при этом уже произошло – вне всякой зависимости от того, понимаем мы его или нет.

В кино без понимания того, что именно происходит, невозможно это происходящее показать. Или написать в сценарии – то есть сформулировать, выразить в конкретных, опять же, сценах и диалогах. Выдуманная история так устроена, что в ней ничего не происходит само: чтобы что-то произошло, автор должен сперва придумать конкретное объяснение того, почему это произошло. Это объяснение и станет механизмом, запускающим то или иное событие.

Это, кстати, видно на простейшем примере драматической структуры. За много веков ее обсуждения и осмысления она превратилась для нас в теоретическую абстракцию. Студенты сценарных факультетов всего мира это прекрасно знают: все эти «поворотные моменты», «точки наивысшего напряжения» и моменты «все потеряно» вообще не помогают придумывать и писать конкретные истории. Скорее, даже мешают, потому что все, о чем ты думаешь в процессе, – это как повернуть этот самый поворотный момент, как напрячь точку напряжения и как заставить героя все потерять в точке «все потеряно», если по сюжету он в этот момент, наоборот, кое-что находит…

…Когда я слышу от своих студентов абстрактные рассуждения про поворотные моменты, точки напряжения и особенно «все потеряно», я начинаю докапываться до конкретики. Что именно поворачивается? Напряжение между чем и чем? И что именно должно быть потеряно в точке «все потеряно»?

Сперва я довожу их этим до белого каления. Но потом их истории начинают потихоньку складываться – потому что их авторы начинают отталкиваться не от теоретических абстракций, а от конкретных ответов на очень конкретные вопросы.

В каком-то смысле все это действительно напоминает психотерапевтическую сессию. Терапевта никогда не удовлетворяет ответ «я люблю чуваков в зеленых штанах просто потому, что люблю чуваков в зеленых штанах». Он задает клиенту вопрос за вопросом, пока тот не докопается, наконец, до очень конкретной ситуации из прошлого, в результате которой зеленые штаны, надетые на примерно любого чувака, стали символом вселенской любви и сексуальности. Обычно, кстати, это какая-нибудь идиотская детсадовская ситуация про манную кашу и плюшевого зайчика; ну и что. Зато она очень конкретная.

Докопавшись до этой ситуации, вы получаете понимание происходящего и механизмов его работы. А значит, можете попытаться в нем что-нибудь изменить – так, как вам нужно и хочется.

Только помните: это «что-то» тоже должно быть очень конкретным. Иначе как вы поймёте, что именно нужно менять?

#конкретика #мастерство #структура

Про веру

Примерно в середине обучения у моих международных студентов наступает время, когда работа над короткометражками заканчивается, и пора приступать к разработке полного метра. В этот момент сто процентов студентов-сценаристов впадают в панику.

Чаще всего это выражается в том, что паникующий хочет срочно что-нибудь поменять. Например, специализацию. Или проект, который уже утвердили. Или страну проживания. Или сценарный софт, в котором до этого прекрасно работалось годами. Или хотя бы распорядок дня.

Иногда паникующего удается ухватить за шиворот и в последний момент удержать от очередной якобы совершенно ему необходимой перемены. Иногда – нет. Но вообще-то панические перемены всего плохого на все хорошее – этап, который придется пройти в любом случае. Хотя от всех этих перемен, даже если паникующему все-таки удается их осуществить, ни в процессе разработки, ни в будущем полнометражном сценарии все равно ничего не меняется.

Почему? Да потому что там и так было все нормально.

Я вижу это на примере всех своих студентов без исключения. Все они надеются, что эти перемены приведут их к прорыву. Но прорыв, благодаря которому они напишут по-настоящему крутые истории, случится (или не случится) не сейчас, а когда-нибудь потом – спустя годы после выпуска, потому что на него нужно больше двух лет и того количества сценариев, которое можно написать в рамках получения высшего или второго высшего образования.

При этом сейчас, в процессе получения этого образования, у каждого из них уже есть все необходимое для того, чтобы написать приличный полный метр: интересная идея, навыки и даже опыт. К началу разработки полного метра они все уже отучились как минимум полтора года. А до этого – поработали в индустрии или хотя бы получили диплом бакалавра в области кино. Прошли отбор на программу, где они учатся. Написали и сняли короткий метр, в конце концов.

В общем, у них есть все, что делает сценариста настоящим, – кроме главного. У них пока еще нет веры в то, что они в принципе могут написать сценарий полнометражного фильма.

Это как в третьей книге про Гарри Поттера (если кто вдруг ее не читал, сейчас я заспойлерю вам самую кульминацию). Гарри никак не удается вызвать патронуса, чтобы прогнать дементоров, – до тех пор, пока с помощью Маховика Времени он не выясняет, что однажды в прошлом у него уже это получилось.

Это вроде бы очень простое знание – но с ним есть две большие проблемы.

Во-первых, для того, чтобы выяснить, что ты можешь написать полный метр, надо хотя бы раз в жизни его написать. А как его написать, если это твой первый полный метр, и ты пребываешь в панике от того, что написать его попросту невозможно?

Во-вторых, честно говоря, даже написание нескольких полных метров не гарантирует уверенности в том, что у тебя что-то получится.

Начиная новый большой проект, даже опытные сценаристы (если они в своем уме, конечно) всегда паникуют. Весь предыдущий опыт сразу становится нерелевантным, потому что это опыт создания других историй. В отличие от нынешней, эти истории уже написались, – разумеется, потому, что их было проще придумать и написать.

С большой прозой та же история. Скажем, я написала первый роман из трех в серии «Гарторикс», но всякий раз, как я его перечитываю, чтобы начать писать второй, меня накрывает паника, потому что я не понимаю, как я вообще смогу все это придумать. Открывая файл под названием «ГАРТОРИКС_роман2», я испытываю непреодолимое желание что-нибудь поменять – сюжет, аутлайн, героев. Софт, в котором я разрабатываю историю. График работы. Или хотя бы режим дня.

Это возвращает меня к вопросу, который я привела выше: как написать сценарий полного метра, если ты никогда раньше этого не делал? То есть – как справиться с паникой при мысли, что ты этот блядский сценарий просто никогда не напишешь?

Для этого нужно только одно: чтобы в тебя хоть кто-нибудь верил. Лучше всего, если это будешь ты сам; но такое достигается многолетней практикой, медитацией и психотерапией. А для тех, кто еще только учится, существуют преподаватели…

…Они, конечно, тоже не знают наверняка, получится что-нибудь у их студентов или не получится. Но на то они (мы) и фигуры безусловного авторитета, чтобы убедительно сделать вид, что, конечно, получится.

Лично я вижу свою главную педагогическую задачу именно в этом. Когда мой студент вместо того, чтобы сдать короткий синопсис будущего полного метра, в очередной раз меняет формат проекта, его сюжет и систему персонажей, я понимаю, что на самом деле поменять надо только его. Вернее, того человека, который сидит у него в голове и вопит от ужаса, потому что у этого человека есть представление об идеальном сценарии, который предстоит написать, но нет идеального сценариста – только несчастный студент, который еще даже степень магистра не получил и, конечно же, ни черта не умеет.

Заткнуть этого человека – основная миссия преподавателя сценарного мастерства. А все остальное можно почерпнуть из интернета и учебников – в конце концов, в теории драматургии со времен Аристотеля в ничего принципиально нового не придумали.

#студенты #преподавание #гаррипоттер #страх

Про цензуру

Пару лет назад я писала здесь про самоцензуру – в связи с задержанием Ивана Голунова: t.me/screenspiration/64. Теперь пришло время написать про цензуру – в связи с выходом статьи Олеси Герасименко «“У нас запрет на реальность”. Почему в российском кино и сериалах все больше табу» (www.bbc.com/russian/features-59255248).

Статью эту пересылают друг другу киношники, хотя для них там нет ничего нового: это реальность, в которой мы живем и работаем уже несколько лет. Но когда обсуждаешь признаки этой реальности с теми, кто не имеет отношения к киноиндустрии, вдруг выясняется, что во всем этом есть два очень важных момента, до такой степени «замыленные» всем остальным пиздецом, что даже кинематографисты их как будто не видят.

Первый момент такой. При всей нелюбви либерально-кинематографической общественности к тому, что делает Сергей Минаев, кейс его сериала «Спойлер», который в нынешних условиях не могут выпустить, хотя, когда он затевался несколько лет назад, ничто не предвещало беды, одновременно показательный – и угрожающий.

Минаев, который ни разу не оппозиционер и даже не сочувствующий, начал разрабатывать политический сериал, наверняка заручившись всеми необходимыми разрешениями и отмашками. Набор этих разрешений и отмашек, равно как и того, что можно и нельзя в сериалах, действие в которых опасно приближается к реальности, вроде бы всем известен. Но в процессе производства вдруг оказалось, что этот набор изменился – и продолжает меняться у нас на глазах. Граница дозволенного не стоит на месте; она ползет – и ползет быстрее, чем движется производство полноценного кино- и телепроекта.

Это значит, что, начиная абсолютно любой проект в России, его создатели не успеют выпустить его до того, как граница дозволенного окажется где-то в другом месте. То есть – до того, как придется переписывать сценарий, или переснимать эпизоды, или вырезать на монтаже сюжетные линии с теми или иными артистами.

Цикл производства качественного кинопроекта – два-три года, если очень спешить. То, что можно было написать или снять в конце 2020-го, сейчас, в конце 2021-го, уже нельзя показать.

Те, кто производит наше кино сегодня, оказались в петле времени, из которой нет хорошего выхода. Запуская проект, они каждые полгода будут вынуждены начинать его разработку заново – с учетом «новых реалий». И не смогут довести ни одну из этих разработок до конца, потому что на это тупо нужно больше времени, чем занимает очередная смена этих реалий.

Единственное, что можно сделать в этих условиях, – выпускать на экраны то, что можно слепить за полгода: сырой сценарий, картонных героев, убогие диалоги, идиотскую режиссуру и плохую игру актеров. То есть все то, за что ругают российское кино и сериалы те, кто их сегодня и так не смотрит.

С этим связан второй важный момент. Он не столько про саму цензуру, сколько про наше к ней отношение.

Большая часть разговоров с «просто зрителями», которые я веду на эту тему, начинаются и заканчиваются одним и тем же. Мне говорят: но ведь кино снимается на деньги государства (вообще-то это не совсем так, но допустим); логично, что государство требует от тех, кто его снимает, определенного поведения/высказываний/убеждений. Хотите ходить на митинги – не снимайтесь в проектах, которые финансирует Газпром-Медиа Холдинг. Или, упрощая этот тезис до народного, «кто девушку ужинает, тот ее и танцует».

Обычно этот аргумент приводят те же люди, которые следом говорят, что современные российские фильмы и сериалы – унылое говно. И уточняют, что ничего российского давно не смотрят и не собираются, но мнение тем не менее имеют. И вот что поразительно: эти люди не видят прямой связи между утверждением «кто платит, тот и заказывает музыку», – и тем, что музыка получается, мягко говоря, не очень.

Это заблуждение – про бесправие девушки, танцуемой на деньги заказчика, – разделяют не только люди, далекие от кинопроизводства. Оно пронизывает всю нашу индустрию сверху донизу…

…Нам всем, от продюсеров и до выпускников сценарных курсов, кажется, что, когда кто-то дает денег «на творчество», он не инвестирует в конкретный проект, который при определенном стечении обстоятельств может выстрелить и принести инвестору прибыль, славу и моральное удовлетворение, а покупает себе крепостного художника. Не важно, что там этот художник собирается написать или снять; важно, что он весь с потрохами принадлежит своему меценату. «А захочу – станцует».

Количество уплаченных денег, кстати, не имеет значения. Важен сам факт: сакральная передача средств означает абсолютную власть того, кто передал, над тем, кому передали. В договоре авторского заказа может быть написано что угодно, это никого не волнует. После перечисления аванса три обозначенных в договоре драфта превращаются в пятьдесят, сроки выплат ползут, как та самая граница дозволенного, а любые права исполнителя обнуляются – в том числе, например, право на отдых и на свободу самовыражения, записанную в Конституции.

Это начинается со вчерашнего студента киношколы, с которым заказчик заключает кабальный контракт, предусматривающий добровольную сдачу почки и пожизненную безвозмездную работу на проекте после перевода чисто символического аванса. Но студентом киношколы это не ограничивается. Тот же самый заказчик, получая деньги на свой проект от Минкульта, оказывается точно в таком же положении – потому что верит, что так и должно быть. Кто девушку ужинает, тот ее и танцует.

Покупая себе сценариста, этот заказчик точно так же не чувствует, что вкладывается в конкретный проект, который может выстрелить и принести ему прибыль, славу и моральное удовлетворение. Потому что вкладывается он на самом деле не в проект, а в ощущение власти над другим человеком. Над его личным временем (отсюда – производственные звонки в три часа ночи с субботы на воскресенье). Над его бытом и планами (отсюда – недоумение при слове «отпуск» или «больничный»). Над его жизнью в целом.

Это ощущение абсолютной власти и становится главным продуктом кинопроизводства – для всех участников, которые могут за него заплатить. А что там напишут в сценариях и выпустят на экраны, не так уж важно. Тем более что и получится-то унылое говно, как всегда.

#цензура #заказчик #деньги

Про искренность

Несколько лет назад мне удалось поработать на перформансе англо-немецкого художника Тино Сегала под названием «This Progress», который шел в московском Музее архитектуры.

Не буду рассказывать в деталях, что именно я там делала, чтобы избежать спойлеров: вдруг кому-то из вас удастся попасть на этот перформанс где-нибудь другой стране? Вместо этого расскажу об открытии, которое случилось у меня по ходу дела.

В рамках перформанса я в числе прочих участников должна была вести разговоры с посетителями. Мне надо было выйти к человеку, которого я видела впервые в жизни, и сказать ему что-то, что могло послужить началом для оживленного и взаимно интересного разговора.

Первая фраза, которую я предлагала будущему собеседнику, могла быть какой угодно. Сперва я старалась придумывать оригинальные, интеллектуальные и неожиданные начала для разговоров. Но потом, когда посетителей стало больше, и они пошли плотным потоком, все мои оригинальные и интеллектуальные мысли как-то закончились (их у меня оказалось не так уж и много), и к очередной посетительнице я вышла с ощущением, что мне совершенно нечего ей сказать.

Это было ужасно. Но работа моя заключалась в том, чтобы все-таки что-то сказать, и я ляпнула первое, что пришло мне в голову. Это была вещь, которая меня действительно тогда заботила, но которую я ни за что бы не стала обсуждать ни с кем, тем более с незнакомым человеком. Я сказала буквально следующее: «Никак не могу заставить себя признаться своему бойфренду, что он храпит».

Услышав такое на ступеньках Музея архитектуры, посетительница раскрыла рот. «Ну все, – успела подумать я. – Сейчас-то меня и выгонят из интеллектуальных европейских перформеров». Посетительница оглянулась по сторонам и тихо сказала: «Слушайте, я тоже».

Дальше мы с ней разговаривали как давние подруги. Обсудили мужской храп и как с ним бороться. Поговорили про мужиков. Поделились лайфхаками парной жизни. За время работы на «This Progress» мне удалось поговорить на разные темы с сотнями разных людей, но именно разговор с этой посетительницей я помню в деталях до сих пор. Вернее, даже не сам разговор, а вот это удивительное ощущение неожиданной близости с совершенно чужим человеком.

Откуда взялась эта близость? Очень просто: я сразу начала разговор на искренней личной ноте. Оказывается, если ты готов рискнуть и сказать что-то очень личное, твой собеседник с большой вероятностью тоже рискнет и ответит тебе с той же степенью откровенности. И ваш разговор в целом получится гораздо более искренним и глубоким.

Потом я много раз наблюдала похожий эффект в работе – вернее, во взаимодействии между автором и читателем. Причем не только в сценариях, а везде, от романов до рекламных постов в Фейсбуке. Если автор готов говорить «из себя», а не из некой философской экспертной позиции, то, что он говорит, вызывает у читателя больше отклика.

Этот отклик может быть любым, и совершенно не обязательно благосклонным. В этом есть риск: говоря «из себя», ты предъявляешь миру не свои достижения и умения, а самого себя – и мир волен отнестись к тебе как угодно. Но зато, говоря «из себя», ты даешь и себе, и миру шанс на эмоциональный контакт, которого иначе бы не случилось.

Это не значит, что надо заниматься эмоциональным эксгибиционизмом в стиле «мы покакали», писать только о своих личных переживаниях, и т.д. Смысл этого упражнения – не в выворачивании себя всеми своими стыдными частями наружу. Смысл – в честном разговоре о том, что тебе на самом деле интересно. Что ты правда думаешь или чувствуешь. С чем ты лично согласен или не согласен.

Короче, смысл в том, чтобы говорить о себе правду – особенно в той истории, которую ты придумываешь. Это трудно, потому что для того, чтобы говорить о себе правду, ее нужно прежде всего о себе знать. Самые крутые сценаристы, романисты или вот авторы перформансов – это люди, которые не боятся того, что у них внутри, и не пытаются прикрыть это оберткой жанра, эпатажа или собственной экспертной позиции…

…У студентов – особенно у талантливых – я часто вижу стремление сгладить слишком личную сюжетную линию, сцену, реакцию персонажа. Им страшно показать это все на публике, потому что публика будет давать правки, а это же очень больно – когда правят не какую-то отвлеченную драматургическую задачку, которую ты решил, а прямо-таки тебя, со всеми твоими убеждениями и личным опытом.

Но штука в том, что когда ты придумываешь историю так, чтобы тебя, ее автора, не дай бог потом не обидели, то и сама эта история, и все ее персонажи получаются плоскими и картонными. Потому что в любой истории есть один-единственный живой человек – ее автор. А все остальные участники живы лишь настолько, насколько автор делится с ними своей жизнью. Не абы какой придуманной, а именно той, которую живет сам.

Авторы так и сяк пытаются обойти это правило – с помощью ремесла, скиллов, опыта и теории драматургии. Но факт остается фактом: чтобы хорошо придумывать и писать, надо не бояться быть живым – и быть уязвимым. Это в нашей работе и есть самое сложное.

А за бойфренда своего я, кстати, вышла замуж – после того, как смогла, наконец, рассказать ему, что он храпит.

#искренность #коммуникация #tinoseghal #thisprogress

Про хорошего и плохого редактора

О том, что такое хороший редактор в принципе, я уже неоднократно писала. Например, тут: t.me/screenspiration/27. А вот как понять, что редактор, которого вы только нашли и собираетесь нанимать, – хороший?

На заре сценарной карьеры мне повезло работать с одним крупным российским продюсером. У нас очень неплохо шел проект; я работала со скоростью новичка, который выворачивается наизнанку, мечтая зацепиться в киноиндустрии, и сдавала за драфтом драфт – судя по продюсерским комментариям, один лучше другого.

И вдруг в тот момент, когда я ощутила себя сценаристом, у которого вот-вот примут первый в жизни финальный драфт, мне позвонила помощница продюсера со словами: «Не хотите пойти к нам в компанию редактором на зарплату? NN (продюсер, от которого я с трепетом ждала признания своих сценаристских заслуг) хочет вас нанять».

Я как раз только что перестала быть редактором отдела в журнале «Русский Репортер», потому что решилась, наконец, быть сценаристом. И предложение снова стать редактором – пусть даже в очень хорошей кинокомпании, – показалось мне не просто странным или несвоевременным. Оно меня ужасно обидело.

Это предложение означало, что меня как сценариста, в общем, сливают. Мол, я мыслю шаблонами, ничего не умею и в целом как-то недостаточно креативна, а потому все, на что я гожусь, – это рецензировать и править сценарии, написанные настоящими сценаристами. Так же, как до этого я много лет рецензировала и правила репортажи, написанные настоящими репортерами. Да что же это за нафиг!

Разумеется, от предложения стать редактором в крупной кинокомпании я с негодованием отказалась. Сейчас, спустя много лет, я думаю, что все-таки была права – во всем, кроме, собственно, негодования.

В деле создания хорошего сценария редактор – едва ли не более важная профессия, чем сценарист. Как известно, по хорошему сценарию можно снять как хорошее, так и плохое кино; а вот по плохому сценарию – только плохое. Со сценаристом и редактором та же фигня. Хороший сценарист может написать как хороший, так и плохой сценарий; но вот если у хорошего сценариста плохой редактор, то и сценарий будет говно.

Именно поэтому найти хорошего редактора в свой продакшн – это как найти курицу, несущую золотые яйца, и пристегнуть ее к батарее с помощью хорошей зарплаты, уютного офиса, толстого соцпакета и всего остального, о чем сценарист, даже настоящий, может разве что помечтать в ночь перед четырьмя дедлайнами. Но как все-таки понять, хорошего редактора ты нашел или плохого?

Точно не по скиллам, которые ассоциируются с редакторской работой как таковой. Хороший редактор – это необязательно человек, который быстро читает, структурно мыслит и видел все, что выходило на большие и маленькие экраны за последние двадцать лет (хотя все это поможет ему сохранять спокойствие и рассудок в ходе работы). Хороший редактор – это две очень важные штуки, без которых вообще ничего не получится.

Во-первых, это способность видеть в любом драфте сценария ту историю, которая может получиться в итоге, а не ту, которая есть в нем прямо сейчас.

В любом драфте, кроме финального (а часто даже и в нем), история, над которой идет работа, завалена неточными репликами и ходульными реакциями персонажей, экзотическими представлениями сценариста о жизни и драматургическим мусором, который налип на мозги этого сценариста за годы обучения и работы.

В первом драфте под этими культурными слоями никакой истории часто даже и не видно. Ее очертания начинают проступать драфту к четвертому – но только при условии, что среди тех, кто над этой историей работает, есть человек, который хотя бы примерно представляет себе глубину залегания, размеры и форму искомого объекта.

Этим человеком почти никогда не является сам сценарист. Он обычно стоит по пояс в грязи в котловане и только знай себе машет лопатой, куда получается. А вот редактор должен понимать, куда мы отсюда копаем, и направлять бешеную лопату сценариста так, чтобы тот и сам не убился, и ископаемую историю не повредил...

...Этот «взгляд вперед», сквозь текущие драфты сценария к финальному, в котором все уже, наконец, сложилось, удерживает заказчика от нервного срыва, а сценариста – от самоубийства, пока финального драфта еще нет, а есть только первые шаги к нему, каждый из которых ужасен и безнадежен. И принадлежит этот взгляд обычно редактору – если он хороший.

Вторая и главная вещь, которая делает редактора хорошим, – это его категорическое нежелание быть сценаристом.

Если редактор хочет быть сценаристом – или даже уже является сценаристом, причем хорошим, – он всегда будет писать свой сценарий поверх любого, что попадет к нему в руки. И поверх любого из сценаристов, которые этот сценарий пишут на самом деле. Это значит, что у вас в продакшне вместо десяти сценаристов, работающих на пятнадцати проектах, будет один автор, который пишет пятнадцать сценариев одновременно. Может ли хоть один из этих сценариев получиться в итоге хорошим?

Если редактор не пытается быть сценаристом, он не пишет за других – ни письменно, ни устно, на встречах с автором. Он, в основном, слушает и задает вопросы. И главное – он понимает, что, как бы ясно он ни представлял себе ту историю, которую предстоит раскопать, лопата все равно остается в руках сценариста. И копать будет именно сценарист – отсюда и до обеда.

Именно поэтому я до сих пор считаю, что крупный продюсер NN ошибался тогда на мой счет. Уж слишком я люблю помахать лопатой как следует.

#редактура #лопата #разработка #профессия

Про пользу плохого письма

На международной магистерской программе у меня талантливые студенты, поэтому в большинстве своем пишут они очень хорошо. Особенно если английский у них родной, и уже был писательский опыт в юности. Читать сценарии таких студентов – одно удовольствие. Открываешь файл – и прямо сразу видишь, как хорошо все написано.

Таким студентам я всегда говорю: старайтесь писать плохо.

Говорю я это, чтобы предостеречь их от самой распространенной ловушки, в которую попадают начинающие сценаристы, хорошо владеющие языком. В начале своей карьеры я тоже в нее попала, так что можете считать этот пост воззванием из бездны. Тем более что выбраться из этой бездны мне самой удалось только года четыре назад.

Сперва я слышала это от своих преподавателей в Московской школе кино, а позже – от редакторов и продюсеров: «Ваши сценарии очень легко и интересно читаются». Прошло много времени, прежде чем я поняла, что это не комплимент, а указание на недостаток. Хотя говорили мне это именно в качестве комплимента.

Чему бы ни учили нас всех в киношколах, сценарий – это, в первую очередь, литературный текст. Такова его суть и форма. Его можно написать лучше или хуже. А можно постараться – и сделать его живым, выразительным. Таким, чтобы у всякого, кто его читает, появлялось ощущение, что описанный в этом сценарии фильм прямо-таки стоит перед глазами.

Проблема в том, что это будет лишь ощущение, переданное читателю средствами литературного языка.

Будучи литературным текстом, сценарий может создавать точно такое же чувство «картинки перед глазами», что и хорошо написанная художественная проза. Проза создает это чувство во многом за счет читательского воображения: если текст хорошо написан, читатель достраивает для себя то, чего не видно, что не описано и даже не упомянуто в этом тексте, – и получает объемную эмоциональную картину происходящего. Вот только эта картина существует исключительно у него в голове.

Сценарный текст со всеми его подтекстами не может существовать исключительно в голове у своего читателя. Он призван не только вызывать эмоции, но и быть точным и функциональным описанием того, что происходит в кадре, и руководством к действию для работников самых разных производственных цехов. Все это в нем должно быть – и должно работать. Не потому, что оно хорошо и литературно описано, а просто само по себе.

Так что сейчас я выскажу мысль, которая прямо противоречит моему же недавнему посту о важности фразового ритма в тексте сценария (t.me/screenspiration/292). А вы уж постарайтесь уложить и эту, и противоположную мысль у себя в голове – потому что, как и все в нашем нелегком сценарном деле, верны они обе одновременно.

Иногда, если сценарий написан хорошо и выразительно, за этим скрывается недостаток или даже отсутствие работающей драматургии. Причем скрывается, прежде всего, от вас самих.

Проблема еще и в том, что сценарий как текст умирает в первый съемочный день. На площадке от него остается одно только голое действие – которого либо достаточно для того, чтобы та или иная сцена работала, либо нет. И вот в этот момент выясняется, что именно «видел» заказчик, редактор и режиссер, когда читал ваш сценарий с листа и восхищался тем, как это живо написано: текст – или действие, которое он должен описывать. Литературную выразительность – или работающую драматургию.

Сам заказчик и тем более режиссер почти никогда не может разделить эти две вещи у себя в голове. Но на то вы и автор своего сценария, чтобы смотреть между хорошо написанных строк – и видеть, что вы на самом деле там написали.

Для этого надо всего лишь быть честным с самим собой – и стараться писать чуть хуже, чем если бы вы стремились получить Нобелевскую премию. За сценарии Нобелевскую премию все равно не дают – никому, кроме Гарольда Пинтера, а он уже давно умер...

...Если ты сценарист, которого в ходе работы и обсуждения этой работы с первого драфта по двадцатый не гнобит только ленивый, не так-то просто взять и честно признаться себе в том, что написано, конечно, зажигательно, но герои не тянут, а основной конфликт не работает. Поэтому мой вам совет – старайтесь писать плохо. Ну, или скучно. Или хотя бы просто никак: без выражения, без эпитетов, без оригинальных конструкций, сравнений и всего остального, что делает литературный текст приятным для чтения, легким и эмоциональным. Так, словно свою историю вы рассказываете трехлетнему ребенку, параллельно пытаясь затолкать в него лишнюю ложку каши.

Во-первых, в глубине души многие заказчики и режиссеры и есть трехлетние дети, и кашу эту они видали в гробу. А во-вторых, если вы будете писать скучно и плохо, вы сразу увидите, работает ли ваша история сама по себе, без всяких литературных подпорок, – или ее надо целиком переписывать.

Если выяснится, что надо, – садитесь и переписывайте. Но только опять-таки – скучно и плохо. А то знаю я нас, писателей.

#стиль #лайфхак #выразительность