Про драфт изнутри и снаружи

Как-то мы с преподавателями обсуждали сценарий, написанный нашим же выпускником для студенческого проекта. Я сказала: с моей точки зрения, с таким сценарием нельзя заходить в съемки, но это пока еще первый драфт.

Моя коллега сказала: плохо, что выпускники нашей программы пишут сценарии, с которыми нельзя заходить в съемки. Я повторила: но это же первый драфт! Все первые драфты всегда unshootable. И я тоже пишу такие.

Она не поверила мне – а зря. Потому что сейчас я редактирую первый драфт своего сценария – и нахожу в нем сцены, написанные тупым криворуким автором, которого я не знаю (и знать, честно говоря, не хочу). И думаю: ну вот как в здравом уме и трезвой памяти можно было написать такое?!

И никто ведь не пишет в первый драфт сцены с мыслью «а напишу-ка я настоящую говносцену!». Все вроде стараются изо всех сил. Но в итоге в любом первом драфте таких говносцен – от двадцати до восьмидесяти процентов, в зависимости от сроков и сложности разработки.

Так получается драфт, с которым нельзя заходить в съемки (хотя многие все равно заходят – «пост», как известно, все стерпит). Если этот драфт перечитать и поредактировать после паузы, то можно увидеть драматургические (а также стилистические и даже орфографические) ошибки первокурсника сценарного факультета почти на каждой странице. И – при наличии времени – что-то из них поправить.

Именно поэтому настоящий момент окончания первого драфта – не когда ты его дописал, а когда ты его доредактировал и отправил. И все это вроде бы знают, но – как же так-то?!

А вот так.

Когда пишешь сцену (если пишешь ее хорошо и старательно), то находишься не столько внутри этой сцены (это-то любой дурак может), сколько внутри каждого из ее участников. Буквально – представляешь себя ими по очереди и делаешь/говоришь то, что он(а) бы сказал(а)/сделал(а) в такой ситуации.

Но изнутри персонажа – как и изнутри любого из нас – все выглядит не так, как снаружи. Совсем не так.

Например, мне кажется, что я попросила партнера передать соль. А ему – что я ему, сука, всю жизнь испортила. Одни и те же слова могут произноситься с одной интенцией, а восприниматься – с диаметрально противоположной (привет, парная и семейная терапия). Потому что изнутри нам видно одно, а снаружи – совсем другое.

«Вписываясь» в сцену из первого драфта, сценарист знает про каждого ее персонажа гораздо больше, а про саму сцену – гораздо меньше, чем нужно для построения внятной истории.

На редактуре это более или менее выправляется – потому что, редактируя, сценарист смотрит на эти сцены уже снаружи, глазами просто читателя, заказчика и режиссера. И не учитывает (а зачастую уже и не помнит) те внутренние движения и заморочки, которые заслоняли ему мизансцену, когда он представлял себя каждым из ее участников. И, например, видит, что мизансцена толком и не придумана.

Хотя понятно, что без вот этого первоначального «вживания» в персонажей не будет никакого первого драфта – даже и unshootable. Все ж таки мизансцена выстраивается из того, что герои говорят или делают, а это, в свою очередь, идет у них изнутри. Так что, не запустив в них обе руки по локоть, ничего наружу не вытащишь. Но вот дальше необходим свежий взгляд [относительно] постороннего человека, чтобы вытащенное заимело смысл.

Причем так устроены не только одни сценарии. Например, я пишу этот пост, потом делаю паузу, а потом – перечитываю и редактирую, прежде чем его выложить. Потому что пишу я его изнутри себя – не спав до этого три ночи с сопливым ребенком, с температурой и кружкой остывшего терафлю. А читать буду глазами нормального человека.

И то, что имело смысл для меня внутри, совершенно не обязательно будет его иметь для кого-нибудь с кружкой чего-нибудь повкуснее.

#редактура #первыйдрафт #мастерство #сцена #персонаж

Про сцену без слов

Все мы видели эти сцены. А многие даже писали.

Он молча курит, глядя в окно. Она смотрит на него. Он откладывает сигарету, они целуются. Вдруг она отстраняется, смотрит ему в глаза, а потом встает и уходит из его жизни навсегда – не сказав при этом ни слова.

Или она курит, а он уходит, – пол и гендер в данном случае не важны. Главное – вот этот вот молчаливый твист. Верней, то, что сценарист (или режиссер) считает в этой сцене твистом. Потому что для зрителя внезапный уход персонажа из этой сцены выглядит как драматургически не мотивированное поведение.

Или, если грубо, – как будто персонаж ебанулся.

Как зритель я терпеть не могу кино, в котором такое есть. И чувствую исключительно раздражение – в адрес его создателей и их тупых персонажей.

В реальной жизни людей, которые сперва делают одно, а потом – молча – нечто диаметрально противоположное, мне хочется огреть сковородкой.

Когда я вижу такое в студенческих сценариях – а я, к сожалению, вижу там это довольно часто, – я сдерживаю и раздражение, и сковородку, и говорю: а вот эту сцену придется переписать.

Лучше всего работает добавить в нее диалог. То есть – проверить, что в самом деле хотят сказать персонажи своими внезапными и непредсказуемыми поступками.

Чаще всего выясняется, что они не хотят сказать ничего. И диалог тупо не добавляется – не потому, что сцена так органична и хорошо придумана, а потому, что автор и сам не знает, что в голове у героев, которые сперва молча целуются, а потом так же молча расходятся. Ему, автору, просто кажется, что так будет визуально, многозначительно и в целом круто.

Такие сцены покоятся на двух китах (они же – жупелы) базовой сценаристики.

Во-первых, кино должно быть визуальным, а не разговорным. Это значит, герои будут молчать, что бы ни случилось, будто действие происходит где-нибудь под водой, а они – в скафандрах.

Во-вторых, в каждой сцене должен быть неожиданный поворот.

Сюрприз, ребята: неожиданный поворот (или твист) – это нечто совсем другое. Я уже писала про твист – например, вот тут. Если коротко, суть не в том, что твист всегда случается неожиданно. Суть в том, что он обманывает совершенно конкретные зрительские ожидания, сформировавшиеся до этой сцены. Иногда – задолго до нее.

То есть в случае с молчаливой парой целующихся и расходящихся их молчание будет работать лишь при условии, что зритель и так уже знает мотивацию обоих – и для того, чтобы целоваться, и для того, чтобы перестать вот этак внезапно.

В [хорошей!] многозначительной артхаусной драме молчание персонажей работает так же, как шутки в ситкоме, – целиком и полностью благодаря сетапу, который случился до. Причем очень часто (в обоих случаях) сетап этот – как раз диалоговый, разговорный. Потому что содержит сложную информацию, которую необходимо донести до зрителя, чтобы он понял, что тут смешного (или трагического).

Если грубо, сетап объясняет зрителю, что у наших героев в мыслях. О чем конкретно они молчат. Если зритель это понял – герои могут молчать в свое удовольствие, и когда целуются, и когда плюют друг другу в лицо, и когда дерутся на сковородках. Потому что для зрителя их молчаливое взаимодействие – все равно диалог, просто реплики в этом случае он подставляет самостоятельно.

И чем сложнее (и непредсказуемее) поведение персонажей в молчаливой сцене, тем сложнее, подробнее и разговорнее должен быть сетап до нее.

А иначе зритель захочет огреть сковородкой вас. И обязательно сделает это – если не самолично, то хотя бы в комментах в соцсетях.

#сетап #диалоги #мастерство #твист@screenspiration

Про чтение пауз

Британский драматург и сценарист Гарольд Пинтер имел в арсенале не меньше пяти обозначений для паузы в диалоге: точка, троеточие, длинное тире, «пауза» (“Pause”) и «молчание» (“Silence”).

На странице это выглядело примерно так (персонажи обозначались буквами «А», «В», «С» и т.д. вплоть до финального драфта):

А: Нет…

В: Может быть—

А: Нет.

Пауза.

В: Точно?

Молчание.

Пинтер утверждал, что все это разные паузы – как минимум, по длительности. Но и по смыслу тоже. Там, где уместна пауза «Пауза», никакого «Молчания», а тем более троеточия быть не может.

Я впитала этот подход вместе с диссертацией по сценариям Пинтера, которую защитила еще на филфаке, и в своих текстах использую паузы и молчания примерно так же. Но поскольку я все же не лауреат Нобелевской премии, то в процессе нет-нет да и задаюсь вопросом: зачем лепить эти «паузы» и «молчания» после каждой реплики, если их все равно не читают?

Получив готовый сценарий, заказчик, режиссер и прочие смотрят, прежде всего, на объем. Сколько-сколько страниц?! Сокращайте!

Ремарка «Пауза» – это практически две строки. Десять «Пауз» – почти страница. Но потом я думаю: это же правда разные паузы. Разные действия персонажа, который молчит, но при этом что-то себе думает.

Недавно я нашла этому наглядное подтверждение, пересматривая фильм “Good Will Hunting”.

Сюжет пересказывать не буду. Погуглите, а лучше посмотрите фильм – он прекрасен. В этом посте нас интересует сцена, где главный герой (Уилл) приходит на вторую встречу с психотерапевтом (Шоном), и тот ведет его на прогулку в парк.

Уилл обязан посещать терапевта по решению суда, иначе его посадят в тюрьму за драку. Но он, конечно, считает, что никакая психотерапия ему не нужна, а главное, не поможет. Потому что он все знает и все читал, а психотерапевт – обычный мужик, не обладающий гениальным IQ и способностью прочитать любую толстую книгу за полчаса.

Соответственно, Уилл не хочет ни сотрудничать, ни даже разговаривать с терапевтом. Так что на их второй сессии говорит практически один Шон.

Всю первую половину сцены мы видим крупный план Шона. Уилл остается за кадром – потому что он и не участвует в диалоге. Его присутствие обозначается несколькими закадровыми репликами – и паузами в монологе Шона там, где Уилл предположительно хмыкнул или кивнул.

Но по мере того, как слова Шона задевают его за живое, Уилл начинает появляться в кадре. Буквально: сперва мы видим часть его лица в расфокусе. Потом – больше. Потом – всю голову. Шон по-прежнему говорит с паузами, в которых Уилл все так же молчит. Но теперь эти паузы означают его присутствие и включенность, хотя все, что он делает, – это моргнуть или закусить губу.

Интересно, что все это снято одним кадром, без склеек – и без традиционной диалоговой «восьмерки», когда нам показывают то одного собеседника, то второго. «Восьмерка» появляется только в конце – когда паузы в монологе Шона становятся полноценным «ответами» Уилла, когда его молчание обретает форму и смысл ответной реплики. То есть – когда монолог превращается в диалог.

Глядя на эту сцену, я представляла, как она написана на странице. Конечно, с «паузами» и «молчаниями»: они четко видны на экране, и даже разница между ними вполне наглядна. В конце концов я не выдержала и нашла в интернете сценарий, написанный Мэттом Дэймоном и Беном Аффлеком.

И обалдела.

Монолог Шона там представляет собой… монолог. Буквально: это «кирпич» сплошного текста на полторы (!) страницы.

За такую сценарную реплику на первом курсе любой киношколы студента должны макать головой в унитаз. Меж тем “Good Will Hunting”, помимо прочего, получил «Оскар» за лучший оригинальный сценарий.

Почему? Потому что этот сценарий сняли.

Все эти паузы, молчания, сцена без склеек, переходящая в диалоговую «восьмерку» – режиссерские, операторские и монтажерские интерпретации сценарного «кирпича». Они существуют лишь на экране – потому что увидеть их в «кирпиче» текста способен далеко не каждый. Но можно ли утверждать, что их там и вовсе нет?..

...Если бы их не было в тексте, то и на экране эта сцена, вероятно, была бы решена иначе. Больше того: если вчитаться в текст, эти паузы и молчания можно увидеть и там. Но для этого нужно вчитаться очень внимательно – а не зажмуриться при первом же взгляде на эту страницу и вернуть это дело автору с комментарием «переписывайте».

Отсюда – два следствия.

Первое: режиссеру, оператору, монтажеру, да и продюсеру – всем, кто имеет дело с визуальными выразительными средствами, – нужно уметь читать. По-настоящему: вчитываться в текст, разбирать его, анализировать и интерпретировать то, что написано, а не собственные фантазии на фоне пустой страницы.

И второе: для того, чтобы у режиссера, оператора, монтажера, да и продюсера получилось вчитаться в текст, этот текст должен иметь драматический смысл – и поддаваться режиссерской, операторской и другой визуальной интерпретации.

Проще говоря – он должен содержать все необходимые паузы и молчания. Даже если они не описаны соответствующими ремарками.

#диалоги #пинтер #пауза #GoodWillHunting #мастерство

Про кинематографичные ремарки

В продолжение предыдущего поста я побывала на двухдневном мастер-классе американской сценаристки Аманды Грэм (Amanda Graham). В первый день она учила собравшихся писать комедии. А вот во второй мы обсуждали вопрос, о котором я раньше не слишком задумывалась.

Речь шла об эволюции сценарной записи за последние десять лет. Да-да, той самой «американки».

Мой собственный сценарный стиль сформировался в стенах Московской школы кино, которую я окончила больше десяти лет назад. В индустрии я начала работать во втором семестре первого курса, и многие советы преподавателей по сценарной записи я сразу же и использовала, так что уже к выпускному они стали для меня привычкой и аксиомой.

В начале сцены нужно обязательно описать локацию. Заканчивать сцену репликой – это зашквар, в конце обязательно должна быть ремарка, описывающая действие. Писать надо сухо, без украшений и рюшечек, описывая только то, что видно и слышно и не вдаваясь в интерпретации.

Я сама свято следовала этим заветам – и учила тому же студентов. Периодически ко мне попадали носители английского языка после американских или британских бакалавриатов, и я методично выкорчевывала из их ремарок стилистические изыски, шутки и прочие выразительные средства, адресованные даже не будущему режиссеру, а нынешнему читателю сценария. То есть мне.

Мотивировала я это тем, что эти штучки делают текст приятным и интересным для чтения, но в то же время скрывают драматургическую конструкцию сцены – в том числе и от самого автора.

Если сцена написана хорошо и здорово, часто кажется, что и решена она тоже классно. А это совершенно не факт – и очень больно обнаружить это на площадке после команды «Мотор!».

Сама я тоже «сушила» и «скучнила» свои ремарки – сознательно, чтобы их вычурность не закрывала от посторонних глаз изъяны драматургии. До тех пор, пока, сидя на мастер-классе Аманды Грэм, вдруг не подумала: но ведь это рекомендации, данные мне больше десяти лет назад в киношколе.

Мне – студентке.

А ведь я давно уже не студентка.

Аманда Грэм говорит: за последние десять лет форма сценарной записи изменилась. «We cannot just care for the story anymore. Action lines [то есть ремарки] must entertain the reader as much as the story does».

Что это значит на практике? Что сценарий должно быть приятно и интересно читать – а не только представлять себе мысленно происходящее на экране. И, например, то, как выглядит на странице ремарка, ее внутренний ритм и звучание должны соответствовать ритму действия, которое она описывает. Не «Затаив дыхание, Вася делает три медленных шага», а –

«Вдох. Вася делает шаг.

И еще один.

И еще».

Потому что, если сценарий не дочитают, его не купят и не запустят. А читать скучные тексты сегодня никто не будет – и не умеет.

Нечто подобное я поняла, еще когда писала первый том «Гарторикса» (регулируя длину абзаца, мы фактически режиссируем восприятие действия у читателя). Но тогда мне казалось, что это работает только в прозе.

Теперь же я думаю, что это старый добрый принцип «show don’t tell» – просто он распространяется не только на действие внутри истории, но и на сам опыт восприятия (и потребления) этой истории. И в сценарии нужно не рассказывать про историю, которая будет перенесена на экран, а показывать эту историю прямо читателю – например, в ремарках.

Для этого нужно не только видеть сцену, которую пишешь, но и представлять, что чувствует зритель, который ее смотрит, – и читатель, который читает. И моделировать описание сцены с учетом его эмоций, замедляя и ускоряя ремарки под читательское дыхание.

Этому в киношколах не учат – потому что это противоречит задаче «научить человека работать с драматургической структурой». Если структуры не видно за стилистическими изысками, то как с ней работать?

Как преподаватель, я не совсем обычный читатель. Я согласна, чтобы мне именно рассказали про предполагаемую историю, – и чтобы мы обсудили ее конструкцию и ошибки...

...А вот как редактор, продюсер или режиссер я хочу, чтобы мне было интересно это читать. Потому что у меня есть десять минут после завтрака, когда няня уже забрала ребенка на улицу, а из банка еще звонят с вопросом про документы.

И это то самое крошечное окошко, когда я открою очередной сценарий из пачки присланных – и решу, прочитать вторую страницу или переместить файл целиком в корзину.

#AmandaGraham #студенты #индустрия #ShowDontTell #мастерство #ремарка@screenspiration

Про диалог за двоих

Это своего рода продолжение поста про игру за антагониста – но только в рамках одной диалоговой сцены.

Вообще с точки зрения сценариста диалоги делятся на ряд функциональных групп. Те, из которых зритель получает важную сюжетную информацию. Те, в которых герой признается – в любви, в убийстве или просто в том, что путает право и лево. Наконец, те, где один персонаж словесно уничтожает другого.

Этих групп, конечно, гораздо больше, и с каждой нужно работать по-своему. Но сегодня мне интересно поговорить про третью.

Обычно в таких диалогах есть нападающий – и есть жертва. Нападающий очень активен: он бомбардирует жертву репликами, не давая ей договорить. Соответственно, он говорит много, а жертва – мало. Но вот начинающего сценариста по такой сцене видно всегда, потому что у него жертва не просто немногословна, а либо вообще молчит, либо (в лучшем случае) изъясняется междометиями.

Причем часто реакция жертвы на протяжении всего диалога одна и та же – скорее всего, характерная для самого сценариста в жизни, в ситуации сильного стресса или конфликта. Например, в моих текстах жертвы словесного бокса чаще всего «молчат и смотрят». А лет десять назад, когда я была молодая, горячая и позволяла себе побольше, мои жертвы после каждой реплики нападающего все так же молча «сжимали кулаки». (Эти сжатые кулаки редактора «Фарцы» припоминали мне очень долго.)

Что это значит на самом деле? Я как автор, который знает, что в конце сцены жертва должна проиграть, еще до начала их разговора сдала ее нападающему. То есть фактически я пишу диалог за одного персонажа, а не за двух.

Вы мне скажете: но ведь реплики жертвы-то есть! Пусть и прерванные нападающим на полуслове. «Но послушайте…»; «я не думала, что…»; «почему ты считаешь…».

Вот и мои студенты тоже считают, что это нормальные реплики в диалоге, – до тех пор, пока я не прошу их продолжить каждую из этих фраз. Что конкретно хочет сказать их жертва, когда открывает рот, в каждом конкретном случае?

Чаще всего выясняется, что они не знают. То есть жертва – буквально – произносит не важно что. Сотрясает воздух. Можно сказать, молчит – потому что сказать ей нечего: сценарист решил не придумывать ей защитные аргументы, потому что знает, что они все равно не сработают.

Но ведь если один участник конфликта не возражает и не защищается, то и второму нет нужды использовать разные аргументы и разные реплики. Можно ограничиться и одной – той, которая должна прозвучать в финале.

Проблема в том, что финальная реплика – это точка, а не процесс. Она припечатывает, а не давит на жертву до тех пор, пока та не сломается окончательно. Чтобы жертва сломалась, давить на нее нужно долго; а чтобы долго давить, необходимо, чтоб жертва сопротивлялась давлению.

То есть успех диалога, задача которого – словесное уничтожение одного персонажа другим, зависит не от виртуозности и активности нападающего, а от жертвы. От того, чтобы ей было что сказать в ответ, заставляя нападающего придумывать все новые оскорбления, импровизировать и повышать градус конфликта.

Видите, что получается? «Герой» и «антагонист» в таком диалоге меняются местами: «герой» (эмпатически мы ведь всегда на стороне жертвы) провоцирует, а «антагонисту» (нападающему) приходится импровизировать, чтобы выйти из разговора победителем.

Чтобы так писать, диалог нужно придумывать за обоих – а не только за того, кто сильнее и в конце все равно победит. И сопротивляться давлению нужно честно и до последнего – как бы больно ни было оттого, что в реальности сопротивление бесполезно.

#диалоги #антагонист #мастерство #давление #лайфхак

Про штампы

Есть в нашей профессии вещи неизменные. Сползающие дедлайны; хвосты по выплатам за финальный драфт; студенты, отказывающиеся от сюжетного хода, потому что это клише.

Я всегда говорю им: что-то стало клише, потому что оно работает. Неработающие вещи в штампы не превращаются, потому что их никто не использует больше одного раза.

Да, от постоянного использования содержание штампа как будто стирается, и остается только набившая оскомину форма. Но еще остается сам его внутренний механизм – который, повторяю, работает. От него грех отказываться; надо только понять, как его встроить конкретно в вашу историю.

Например, одному из самых бородатых поэтических штампов нашлось блестящее применение в пушкинском «Евгении Онегине». Помните, в четвертой главе – «И вот уже трещат морозы // и серебрятся средь полей… // (читатель ждет уж рифмы розы; // на, вот возьми ее скорей!)»?

Что может быть затасканнее, чем рифма «розы – морозы»? Только рифма «кровь – любовь» (которую, кстати, Пушкин тоже не гнушался использовать). Казалось бы, в экспериментальном и новаторском романе «Евгений Онегин» с «морозами» надо было рифмовать что угодно, только не «розы».

Но почему эта рифма затаскана? Потому что она точна. И что же делает Пушкин? Во-первых, использует прием, который через двести лет станет любимым способом сценаристов для закрывания сюжетных дыр. Способ такой: если в сценарии у тебя сюжетная дыра или рояль в кустах, признай это вслух устами кого-нибудь из героев – и зритель не возмутится. «Читатель ждет уж рифмы розы»: это не поэт ничего оригинальнее не придумал, а читательские ожидания заставили его сдаться, заодно сыронизировав над ситуацией.

А во-вторых, Пушкин делает эту точную, но затасканную рифму… еще точней: она у него богатая. Это стиховедческий термин: богатая рифма – когда созвучны не только ударные и заударные слоги в рифмующихся словах, но и предударные, как здесь: морозы – [риф]мы-розы.

Второй пример виртуозного использования штампа – уже из кино. Вернее, из сериала.

Недавно я по работе пересматривала Mad Men – эпизод, когда Дон ссорится со своей первой женой Бетти в спальне, где спит их младший ребенок, совсем еще маленький.

Вы уже, разумеется, поняли: в ключевой момент ссоры младенец просыпается с плачем, и ссора на этом вынуждена закончиться.

Это один из самых расхожих способов прекратить спор героев, который не может прийти к разрешению: перебить его взрывом, появлением третьего персонажа с новой информацией – или вот плачем ребенка, проснувшегося в самый удобный для сценариста момент.

Казалось бы, штамп, клише, и вообще фу так делать. Я так и думала – до тех пор, пока у меня не родился сын, и я не научилась различать разные его плачи по тембру и интонациям.

И вот на днях, дойдя до этого эпизода в сериале, я вдруг узнала этот детский плач – горькое и совершенно безутешное испуганное рыдание. Мой сын просыпается с таким среди ночи, если ему приснился кошмар и болят зубы, – то есть когда его мир рушится, наполняя ужасом все его крошечное существо.

Думаю, у звукорежиссера этой серии тоже есть дети. Или он просто дал себе труд подумать о том, как именно работает этот штамп. Плач младенца из-за ссоры героев – это не просто перебивка спора громким звуком, а экзистенциальный ужас от ссоры родителей, который младенец – тоже персонаж этой сцены – может выразить единственным доступным его способом: через плач.

В сценарии этого не пропишешь. Вернее, можно заморочиться и описать этот плач так, что и у читателя сердце кровью обольется; но это именно заморочиться. А так, в стандартной сценарной записи, ремарка про плач ребенка выглядит самым обыкновенным штампом.

Получается, это уже ответственность режиссера – не отметать его сразу как штамп, а подумать, что за механизм в этом штампе работает, и как его можно использовать в своем фильме.

Например, можно вникнуть в то, как именно должен плакать этот младенец. С какой интенцией...

...Тогда и для зрителя это станет не громким звуком, которым удобно прервать безнадежный спор двух героев, а эмоциональным пиком сцены, от которой сердце почему-то разрывается, хотя казалось бы: ну, муж с женой ругаются, ну и что?

#штамп #мастерство #пушкин #MadMen #ЕвгенийОнегин #рифма

Про рога и копыта

Недавно придумывала антагониста для одного проекта и поняла кое-что про страх.

Антагонист обязан быть страшным – особенно если речь о триллере и детективе; это одна из его основополагающих характеристик. Но что мы имеем в виду, когда говорим «страшный»?

Значит ли это, что триллерный антагонист должен быть людоедом-садистом с рогами, когтями и дополнительной челюстью в горле? Не знаю как вы, а я сразу представила Груффало из одноименной детской книжки.

Страшен ли он? Для Мышонка и прочих героев истории – безусловно. Но не для читателя, в том-то и дело. Читатель его, скорее, любит. (Во всяком случае, один тут почти годовалый читатель, который так и норовит обслюнявить его целиком и сжевать вместе со страницей, на которой Груффало нарисован.)

Но самое жуткое – что читатель, в общем, хотел бы, чтобы у Груффало все получилось.

В этом, на мой взгляд, суть антагониста и настоящая причина его «страшности». Он страшен не сам по себе как личность (или как существо), а исключительно в связке «герой + антагонист + зритель». И жутким его делают не рога и копыта и не изощренный садизм, а то, что у него неизбежно получится [убить героя, съесть его сердце, украсть его деньги, обойти его по карьерной лестнице, жениться на его девушке] – по мнению зрителей.

Да-да, антагониста, как и героя, делает зритель. Точнее, зрительское отношение к нему. А еще точнее – зрительское сочувствие.

Мы, зрители, сидим в темноте кинозала с ведерком попкорна и в глубине души очень хотим, чтобы у антагониста все получилось. Мы за него в каком-то смысле болеем – потому что, ну, он же такой классный! Умный, ловкий, безжалостный, со всеми этими орками в подчинении. Он умеет то, чего мы никогда не сможем, и делает это с легкостью, которой мы бесконечно завидуем. Мы его понимаем – и уже практически любим.

Ужас в том, что героя мы тоже любим. И тоже очень хотим, чтобы у него получилось.

Именно наша зрительская любовь делает героя сильным, а антагониста – страшным. Но в основе того и другого лежит одна и та же эмоция. И она начинается с автора – то есть с того, что автор истории придумывает антагониста как персонажа, в которого мог бы влюбиться.

А любовь, как известно, зла – но не беспричинна. Так что задача автора – придумывая антагониста, искать в нем не рога и копыта, а причину и повод для сочувствия и любви.

И рогами тут, знаете ли, не обойтись.

#антагонист #мастерство #разработка

Про структурную структуру

По кинематографическим соцсетям и чатам гуляет картинка, которую многие из вас уже наверняка видели, но мне все-таки хочется поговорить про нее подробней…

…Это сводная таблица самых разных подходов к нарративной структуре – от Аристотеля, кишотенкетсу и пяти стадий горевания Элизабет Кюблер-Росс до Владимира Проппа, Линды Сегер и Аарона Соркина.

На первый взгляд она выглядит как шпаргалка для разговора с заказчиками, которые прочитали предисловие к книге Нила Ландау и посмотрели часовой мастер-класс от Роберта Макки на быстрой перемотке. Но это не совсем так.

Автор таблицы Ian Boucher не поленился и наложил структурные схемы из разных культур, эпох и медиа друг на друга. К полноте и точности этого наложения можно придираться – например, не вполне отражена вариативность этапов по Джону Труби, а моего любимого mini-movie method и вовсе нет, хотя он прекрасно туда ложится. Но важно другое: получившаяся таблица наглядно показывает, что все эти схемы, в сущности, описывают одно и то же. Просто с разных сторон.

И еще, что ценно, – эти схемы ни в чем друг другу не противоречат. Так что, когда заказчик в качестве аргумента в споре говорит мне, что Труби (Снайдер, Макки, Сегер, черт в ступе) говно, а вот Сид Филд пишет, что первый поворотный пункт должен быть в конце первого акта, – я понимаю, что этот самый заказчик знать не знает, что такое «поворотный пункт» и зачем он в принципе нужен, а просто выучил номера сценарных страниц, на которых он «должен быть».

Именно поэтому я считаю, что не существует «правильных» и «неправильных» книг по драматургии. Сценаристу (или тому, кто просто хочет разобраться в устройстве нарратива) нужно читать не только два-три основополагающих учебника, но и вообще все подряд: хорошие, плохие и никакие. Да, они повторяют все то же самое, – но немножко на разный лад. И к двадцатому повторению за этими ладами, схемами и противоречивой терминологией можно увидеть то, с чем мы, собственно, все и работаем.

Это как рисовать домик. В принципе, для этого достаточно пяти прямых линий; но чем больше линий вы добавляете, тем объемней становится вся картинка, – пока домик не превращается в трехмерный и уже почти настоящий.

С нарративной структурой – та же история. Из таблицы видно, что это понятие значительно шире, чем то, чем мы пользуемся в сценарной работе. Нарративная структура есть в мифе, в мюзикле, в научном исследовании – да вообще везде, где один человек что-нибудь сообщает другому. Потому что «структура», о которой талдычат американские сценарные гуру и ваш несчастный редактор, – это то, как мы в принципе мыслим и обрабатываем новую информацию. И другой структуры человечеству как виду не завезли.

Кстати, когда студенты говорят мне, что в своих фильмах они хотят «отказаться от классической трехактной структуры», я, опять-таки, понимаю, что они просто не знают, что такое структура в принципе. И что отказаться от нее так же невозможно, как отказаться от сигнальной системы в коммуникации.

Потому что структура, дорогие мои любители оригинальности, – это не набор поворотных пунктов, расположенных на прямой, а вещь, которая превращает набор поворотных пунктов в осмысленную историю.

Прежде всего – для того, кто ее рассказывает.

#структура #мастерство #мозг

Про цель в сериале

Хотя я уже много лет преподаю сценарное мастерство, учиться ему я так и не перестала. Вот и пару недель назад я побывала на двухдневном интенсиве по написанию сериалов – от итальянского сценариста, продюсера и шоураннера Nicola Lusuardi.

Лусуарди работал с Паоло Соррентино (над «Молодым папой»), Лукой Гуаданиньо и другими звездами итальянского и мирового кинематографа, а также был главным автором итальянской версии одного из моих любимых сериалов In Treatment. И еще ему интересна практическая сторона драматургии, а именно –«как сделать так, чтобы мой сериал сняли и выпустили, а мне – заплатили».

Про это у него было много инсайтов, о которых я еще буду время от времени тут писать. Но сейчас напишу о самом простом и красивом: о том, чем отличается цель героя в сериале от цели героя в фильме.

У цели героя в любой истории есть несколько важных характеристик. Она должна быть: 1) конкретной (не «разбогатеть», а «украсть 100 миллионов долларов»), 2) личной (не «ради всех бедняков планеты», а «чтобы накормить своих двух детей»), 3) понятной зрителю – в том смысле, что зритель может соотнестись с ней и допустить, что в определенных обстоятельствах он бы тоже этого захотел.

Но это в кино. А в сериале, как учит Лусуарди, к этим характеристикам добавляется еще одна – самая главная. Цель героя должна быть реальной и при этом – недостижимой.

Когда мы придумываем полный метр (или так называемый limited series, мини-сериал, состоящий из единственного сезона на четыре – шесть – восемь серий), наша задача – придумать крутой финал. Потому что финал – это реализация драматургического целеполагания, то, к чему герой должен прийти, когда (и если) он своей цели достигнет. К финалу, в общем, сводится смысл его путешествия.

Когда мы придумываем сериал, главное, что нужно придумать, – это как именно наша история не закончится никогда.

Оно и понятно: история в сериале должна выдерживать много сезонов, даже если в итоге все ограничится одним-двумя. А как понять, выдерживает ли она их? Очень просто: надо придумать главному герою цель, которая в обстоятельствах этой истории никогда не будет достигнута.

Причем речь идет не про абстрактную недостижимую цель, которую глупо даже и ставить, вроде мира во всем мире или счастья для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный. Все характеристики драматургически верной цели здесь остаются: она должна быть очень конкретной, личной и понятной зрителю. Но при этом – невозможной, недостижимой.

Например, в детективе цель героя – расследовать преступление. А в детективном сериале его цель – расследовать все преступления (в этом городе, штате, округе). Понятно, что это ему не удастся, потому что, сколько бы он ни старался, люди не перестанут преступления совершать: такова человеческая природа. Отсюда – стопятьсот сезонов CSI: Crime Scene Investigation и его всевозможных спин-оффов.

Или: в The Walking Dead цель героев – в буквальном смысле to get a life, построить хорошую мирную жизнь для себя и своих близких. Но в мире, который кишит плотоядными зомби и бандитами всех мастей, это попросту невозможно: нет такого уголка на всем континенте, где никому не грозит опасность. Отсюда – 11 сезонов (и семь из них – прямо хорошие).

Или: в How I Met Your Mother цель героя – рассказать своим детям о том, как он познакомился с их матерью. Но судьбоносность их встречи невозможно объяснить, не рассказав всего, что к ней привело. Отсюда – девять сезонов воспоминаний о бурной юности Теда и его друзей.

Если вдуматься, такое не так уж легко придумать. Нужно, чтобы зритель точно знал, как выглядела бы ситуация, в которой цель героя достигнута, – но чтобы ситуация эта ни за что не могла бы случиться в нынешних обстоятельствах.

Следователь вешает на дверь полицейского участка амбарный замок и уезжает на ферму ловить форель. Рик и его друзья попивают чай на веранде, слушая пение птиц и не вспоминая про зомби. Тед Мосби говорит своим детям (СПОЙЛЕР): я познакомился с вашей мамой на перроне поезда номер такого-то...

...Понимаете? В сериале цель героя должна быть недостижимой, но не ирреальной. То есть она должна быть почти достижимой, – чтобы герой не опускал руки и не переставал барахтаться. Если же в первой серии заявить в качестве цели превращение в ёжика (а герой при этом человек, и все происходит в реалистичном сеттинге), то история не выдержит и одного сезона, потому что герой (если он, конечно, не идиот) в первые пять минут поймет тщетность своих усилий и от этой цели просто откажется.

Поэтому, кстати, зрители вечно недовольны финалами эпических многосезонных сериалов. (Это тоже мысль не моя, она принадлежит Лусуарди, но очень мне нравится.) Ведь если цель героя принципиально недостижима, то его путешествие – как ремонт: его нельзя закончить – только прекратить. Там и тогда, где и когда канал велит прекращать, у продакшна кончатся деньги, а шоураннеры заебутся.

Многосезонному сериалу невозможно придумать хороший финал, потому что для этого у героя должна быть классная достижимая цель. Но если у него такая цель есть, то вся история сразу сводится к ее достижению – не дольше, чем за пять-десять серий (иначе герой выглядит ни на что не способным лузером). И у нас получается limited series с одним сезоном.

Такой вот парадоксальный выбор: или «Игра престолов» с финалом, за который вас все ненавидят, или Homecoming с чудесным тонким финалом, который весь можно забинджить за один вечер и больше никогда не открыть.

#сериал #мастерство #разработка #цель #NicolaLusuardi #драматургия #HIMYM #TWD #CSI

Про цель героя

В начале карьеры я, как и многие мои коллеги, была уверена, что история – это сеттинг. Стоит только придумать крутой сеттинг – и история сложится сама собой.

Отчасти это правда. Интересный сеттинг действительно заставляет историю шевелиться, потому что представляет собой изначально конфликтоемкие обстоятельства для героев. Например, хоббит-домосед отправляется в вынужденное путешествие вместе с компанией сварливых гномов-авантюристов. Или – маньяк-убийца работает в полицейском участке вместе со сводной сестрой, молодым и ретивым следователем. Или – амбициозный телеведущий отправляется в захолустье и застревает там в одном и том же ничем не примечательном дне.

Казалось бы, тут все есть. Герои попадают в мир Х – в джазовый оркестр трансвеститов, в подводный город с русалками, на необитаемую планету с мыслящими мухобойками – и дальше их ждет масса захватывающих приключений.

Но трудность в том, что все эти приключения надо еще придумать. А они как-то вот не придумываются, хотя должны.

Почему? Очень просто: сеттинг – это первая вещь, необходимая для интересной истории. Но есть и вторая – без которой история не сдвинется дальше инициирующего события (в результате которого, собственно, герои в этом сеттинге и оказались). Это, как ни банально, цель.

Не зная, в чем цель героя, невозможно придумать, что конкретно он делает в этом сеттинге и какие с ним там происходят события. Без цели он просто «живет»; но будем честны, мало кто из нас может пересказать свою повседневную жизнь в виде имеющей смысл интересной истории, даже если эта жизнь происходит на дорогущей яхте или за Полярным кругом.

Именно цель делает из «жизни» героя – путь. То есть поступательное движение в определенном направлении. А это, в свою очередь, важно, потому что препятствия (еще одна необходимая для истории штука) встречаются не вообще в жизни, а именно на пути к чему-то. Иначе они не препятствия, а жизненные обстоятельства, которые надо просто принять. Громко кашляющий на соседнем балконе сосед-мудак – это просто сосед-мудак до тех пор, пока в один жаркий вечер вы не решаете уложить ребенка пораньше, открыв окно.

Как придумать герою цель? Прежде всего, надо понять, чего ему в этом сеттинге не хватает. Что, как он думает, сделает его жизнь лучше.

Это его «желание» (в терминологии Джона Труби). Например, герой хочет любви. Или близости. Или – тишины на балконе после восьми часов вечера.

Инициирующее событие превращает это довольно-таки абстрактное желание в конкретную цель. Например, герой, мечтающий быть любимым, встречает девушку – и понимает, что хочет на ней жениться. Или русалочка видит принца и покупает у ведьмы ноги, чтобы встретиться с ним на суше. Или героиня, которой нужна тишина на балконе, узнает, что кашляющий сосед курит как проклятый и одновременно подслеповат, и у нее рождается мысль подмешать ему в сигареты крысиный яд.

Цель, выросшая из желания, становится залогом драматургически необходимых перемен в арке героя. Герой хочет того, чего у него в жизни нет (ведь нельзя хотеть то, что у тебя уже есть). И это заставляет его меняться, импровизировать и искать способы сделать так, чтобы оно у него появилось. Соответственно, и история наполняется событиями: действиями, поступками, преодолением разных препятствий. Переменами.

А пока нет цели, у героя нет и причины что-либо менять – и, следовательно, нет мотивации что-либо делать. Его, сука, все устраивает – вот как соседа, который снова вышел курить и кашлять на общий балкон, куда выходят окна у нашей детской.

Пойду-ка я погуглю, как по-эстонски «крысиный яд».

#мастерство #цель #сеттинг #разработка

Про слишком хороший сценарий

Все еще думаю про несчастных Стругацких, натерпевшихся от Тарковского (видимо, наболело). И вспомнила, как некогда Александр Молчанов твердил нам, студентам сценарного факультета Московской школы кино: «Для продюсера хороший сценарий – не находка, а проблема».

Дело в том, что хороший сценарий надо снимать. Его западло засунуть подальше в стол, получив под него невозвратные средства на питчинге. А если снимать хороший сценарий, то это требует качественного продакшна и дорогих артистов. Но самое главное – под хороший сценарий придется искать хорошего режиссера, а такой режиссер обязательно все в сценарии переделает под себя. И ты как продюсер останешься с качественным продакшном, на который докинул собственных денег, с дорогими артистами, с амбициозным режиссером – и с полностью перелопаченным сценарием, в котором ничего уже не работает.

С хорошим – а уж тем более, не дай Б-г, с блестящим – сценарием ничего толком не сделать. Например, его нельзя сократить – ни на бумаге, ни на съемках, ни после, на монтаже. Из него ни слова не выкинешь, потому что в хорошем сценарии каждое слово прибито гвоздями ко всей драматургической конструкции целиком. Даже предлоги и междометия (особенно междометия).

Снимать хороший сценарий тоже приходится целиком – именно так, как написано, и ни сценой меньше. Потому что если что-нибудь пропустить, то дальше поползет вся история, как при пропуске петли в сложном вязании. А это значит – никаких там припусков на «не хватило съемочных дней» или «сэкономим сейчас, если что, на посте поправим».

Хороший, а уж тем более блестящий сценарий заставляет режиссера чувствовать себя кем-то средним между наемным менеджером и мальчиком на побегушках (если, конечно, не он сам его написал). Чтобы вернуть себе контроль над происходящим, режиссер в такой ситуации обычно меняет в сценарии все. Ну или хоть что-нибудь – как получится. Хорошо, если ему удается вернуть контроль, не потеряв при этом историю, но это бывает редко.

В общем, отсюда правило: хочешь работать в киноиндустрии долго и счастливо – научись писать не слишком хорошие сценарии.

Это гораздо труднее, чем написать блестящий сценарий или полное и окончательное говно. Не слишком хороший сценарий – не тот, в котором драматургии нету, а все персонажи картонные. Это сценарий, который при многократном пересказе и переложении не проиграет, а только выиграет.

Грань эта очень тонка, и вообще-то она про свободу интерпретаций. Потому что историю делает далеко не только тот, кто ее придумал. Режиссеру, артистам, съемочной группе и даже продюсерам должно быть интересно не просто читать сценарий, но и интерпретировать то, что в нем написано, десятками разных способов. Чем больше свободы интерпретаций заложено в каждой странице, тем больше шансов на то, что и фильм в итоге получится.

Но свобода эта должна быть не абсолютной, а, как бы сказать, направленной. Ведь ясно, что наибольшая степень свободы – у чистого листа: интерпретируй его как угодно – не ошибешься (см. старый советский анекдот про белый лист вместо плаката на митинге, в последние годы обретший печальную актуальность). Не слишком хороший сценарий, меж тем, – не тот, в котором ничего не написано. А тот, в котором ударопрочная драматургическая конструкция (то есть сюжет с «защитой от дураков») сочетается с максимальной свободой и «воздухом» между несущими балками.

Как этого добиться? Зависит от конкретной истории. Но в целом я заметила, что под это описание часто подходит именно предфинальный драфт – когда история уже не особо меняется, а вот в нюансах все еще не совсем все так, и есть место для улучшений.

Это совершенно контр-интуитивно, особенно для такого контрол-фрика, как я. То есть как это – оставить сценарий недошлифованным?! Но именно это, в конечном счете, и дает режиссеру и всем остальным пространство для собственного эксперимента и творчества – в заданных в этом драфте рамках...

...Этим же, вероятно, и объясняется привычка российских продюсеров нанимать сценаристов «под съемки», когда свеженаписанные страницы буквально выхватывают из-под принтера и отправляют на съемочную площадку. Это верный способ получить не слишком хороший сценарий – если сценаристу хватило предыдущих драфтов, чтобы выстроить драматургическую конструкцию.

А вот если вдруг не хватило – это верный способ получить полное и окончательное говно.

Тонкая грань, говорю же.

#мастерство #сроки #разработка #черновик

Про making sense

Когда пишешь на двух языках, один из которых не родной, в промежутке между словами и их значениями порой открывается дивный новый мир.

Например, мне очень нравится английское “to make sense”. В отличие от русского эквивалента «иметь смысл», английское выражение означает буквально этот смысл создавать – то есть делать что-то такое, от чего смысл появляется там, где его до этого не было.

Попробуйте рассказать в разговоре байку из своей жизни. Смешную, поучительную, глупую, страшноватую – все равно. С чего начинается ваш рассказ?

Нет, не с начала. Скорее всего, прежде чем открыть рот со словами «А вот еще был у меня такой случай…», вы мысленно выбираете то событие, которое и «придется к слову». И, скорее всего, это событие – не завязка, а развязка вашей истории.

Вот вам простой пример. Много лет назад, когда я работала переводчиком на одном из американских мюзиклов, которые тогда часто возили в Москву, мы с музыкантами из оркестра после спектакля пошли по барам и, разумеется, напились. Но история не про пьянство – иначе она на этом бы и закончилась.

Поздно ночью я поймала такси, чтобы ехать домой (это было так давно, что такси ловили на улице, а не заказывали в приложении), и договорилась с водителем на двести рублей, твердо зная при этом, что в кошельке у меня всего одна сотня.

Тут надо сделать ремарку: я как раз тогда прочитала «Generation P» и очень прониклась пелевинскими идеями про манипулирование реальностью. В моем развеселом сознании, где-то между шестым и десятым шампанским, распитым в ларьке у метро, прочно засела мысль о том, что недостающую сотню можно просто достать из воздуха – если правда поверить в то, что она существует.

Что я и сделала. Доехав до дома, я достала из кошелька свои последние сто рублей, протянула купюру таксисту, а потом раскрыла пустой кошелек, снова сунула туда руку, сложила пальцы щепотью и протянула эту щепоть водителю, ожидая, что в ней вот-вот материализуется вторая сотня.

– Так, девушка! – строго сказал водитель.

– Сейчас-сейчас, – пробормотала я, снова раскрыла пустой кошелек, сунула туда руку, сложила пальцы и протянула таксисту старательно сложенную щепоть.

Я проделала так еще дважды или даже трижды, всякий раз ожидая появления сотни прямо из воздуха. Дальше не помню, но проснулась я у себя дома, и все со мной было в порядке. Из чего можно сделать вывод, что пелевинское манипулирование реальностью все же работает – но, видимо, не совсем так, как мы себе представляем.

С тех пор я часто рассказывала эту байку в разных компаниях – и никогда она не приходилась «к слову» про пьянство, с которого началась. Потому что смысл этой байки – в ее финале: она не про юношеский алкоголизм, а про изменчивую реальность, бытовую магию и пелевинщину. Именно их я имею в виду, когда решаю ввернуть ее в разговор.

Так работает, повторюсь, вообще любая история. Чтобы понять, «про что» тот или иной набор интересных тебе событий, надо выбрать, чем этот набор закончится. А дальше уже решать, с чего начинать и о чем рассказывать – так, чтобы в итоге прийти именно в эту точку.

Скажем, в истории выше я рассказала про оркестр, алкоголь, такси и роман Пелевина – потому что все это необходимо для понимания финальной сцены. Но в тот вечер, помимо всего этого, случилось еще много удивительного и смешного, начиная, собственно, с премьеры нашего мюзикла и заканчивая импровизированным джем-сейшном оркестрантов в сугробе возле метро.

Однако ничего из этого в историю не вошло. Потому что отбор событий продиктован финалом – и именно он, если вернуться к началу поста, “makes sense”. То есть «создает смысл» из необработанного куска реальности, о котором я вам рассказываю.

#мастерство #структура #дневник #финал

Про предприимчивых персонажей

Мне все время приходится напоминать и самой себе, и студентам о необходимости додумывать финал истории, прежде чем начинать писать. Так что этот пост – в некотором роде продолжение размышлений о придумывании с конца.

Увлекательные и лихо закрученные завязки придумывать проще и интереснее. Взял персонажей, поместил их в максимально запутанную ситуацию – и вот тебе психологический триллер с элементами мистического хоррора. Дальше уже персонажи будут сами выпутываться и спасать мир, проявляя чудеса ловкости и предприимчивости, – а ты, автор, только и успевай записывать за ними в режиме реального времени.

Это, конечно же, идеальная картинка. И ломается она о первую же расширенную заявку, которую просит заказчик, вдохновленный крутой завязкой, – потому что персонажи в большинстве случаев умнее и предприимчивее сценаристов, которые их придумали.

Персонажи сражаются со злом, останавливают над пропастью горящий поезд с ядерной бомбой в каждом вагоне, расследуют герметичные убийства в космосе, говорят на восемнадцати языках и знают наизусть медицинский справочник. Но создает-то их сценарист, который даже не может найти в незнакомом городе ателье, чтобы ушить рубашку. И все дальнейшие действия персонажей, находящихся в безвыходной ситуации, будет придумывать тот же незадачливый сценарист, подевавший куда-то квитанцию от химчистки, которую уже неделю как надо забрать.

К тому же, если персонажи придуманы хорошо (читай – если они умные, ловкие и предприимчивые), то у автора есть ощущение, что они как бы сами «знают», что там за поворотом сюжета. Как будто они видят будущее, которого автор еще не видит, и сами куда-то идут и что-то такое делают.

Это, конечно, иллюзия. Но осознать ее может быть больно – особенно если осознание сваливается на сценариста в середине восьмого драфта расширенного синопсиса, который вообще непонятно, как писать дальше и чем закончить.

Потому что, опять-таки, персонажи – это не мы. Они умеют находить нужные слова в непростой ситуации, делать выводы и принимать решения – а не жрут восьмую печеньку на диване с ребенком вместо того, чтобы сесть и написать, наконец, этот пост.

В общем, придумав крутую завязку и написав что-то вроде «а дальше героев ждут удивительные приключения», имейте в виду, что этим вы подписали себе приговор. Следующие полгода вы проведете, ломая голову над тем, как, собственно, во всех этих удивительных приключениях выжить, не говоря уж о том, чтобы сохранить остатки благоразумия.

А что же, вы спросите, делать? Придумывать менее крутые, запутанные и остросюжетные завязки, чтобы выпутывать персонажей было проще?

Вовсе нет. Персонажи, попавшие в ситуацию, из которой явно есть выход, и тем не менее потратившие на поиски этого выхода полтора часа экранного времени, – тупые ушлепки. А на тупых ушлепков никто не хочет смотреть – не говоря уж о том, чтобы их придумывать.

Так что у сценариста выход, увы, один: придумывать максимально запутанные завязки – и потом ломать голову, изводить тонны кофе и делать мучительный многонедельный ресерч, чтобы понять, как, черт возьми, из этого можно выпутаться.

Но есть и хорошая новость. У персонажей такой завязки выпутаться в конце концов получилось – значит, и у сценариста тоже в итоге получится.

#мастерство #персонаж #завязка #сюжет

Про придумывание с конца

Сценарист, как известно, все пускает в работу – и собственное свежее материнство тоже.

Наш с мужем младенец – существо очень четкое и конкретное. Прямо скажем, гораздо более конкретное, чем его мама. Поэтому его мама многому учится и многое понимает, просто пытаясь его переодеть.

Например, на днях я вышла из ванной со свежепереодетым засыпающим младенцем на руках. До следующего кормления оставалось еще полтора часа, и у меня была масса вариантов, что можно сделать дальше.

Я могла положить его в кроватку и попытаться поработать. Я могла положить его в кокон рядом с собой и почитать книжку (поспать, попить чай, съесть мандарин). Наконец, я могла вдеть его в слинг и пойти разобрать свежую стирку.

Для реализации любого из этих планов мне надо было выбрать маршрут движения по квартире – прямо от двери ванной: к кроватке, к кокону, к шкафу, где лежал слинг. Не в силах сделать выбор, я заметалась по комнате.

Младенец тут же почувствовал весь груз материнской неопределенности, проснулся и заорал. Работа, книжка, сон, чай, мандарин и особенно стирка отложились на послезавтра. Следующие полтора часа я укачивала, пела песенку, ставила мантры (он засыпает под мантры!), снова укачивала, прыгала на фитболе, – и думала, что ведь со сценариями, в сущности, та же фигня.

Например, тебе надо написать сцену. Предположим, ты уже знаешь ее драматургическую задачу, то есть то, что должно произойти в этой сцене с героями, ради чего она нужна в сюжете: «Вася и Петя ссорятся».

Казалось бы, можно начинать писать? А вот хрен. Потому что у персонажей – и у тебя – есть бесконечное количество вариантов того, как эту задачу решить. С чего начнется разговор Васи и Пети? Чем он продолжится? Кто первый скажет роковое «сам ты мудила»? Или они сразу перейдут к мордобою, просто посмотрев друг на друга?

Если импровизировать и пытаться решить это все в процессе написания сцены, получится, мягко говоря, не очень. То есть при определенной сноровке сценарист, конечно, вырулит к финалу, но две трети этой сымпровизированной сцены придется спустить в унитаз, потому что они будут представлять из себя мозговые потуги, по недоразумению записанные буквами человеческого языка. С тем же успехом сценарист мог бы писать вместо всего этого «ла-ла-ла» – или просто сидеть и думать.

О чем именно? Очень просто.

Для того, чтобы написать сцену, недостаточно понять ее драматургическую задачу. Нужно придумать финал сцены – то есть ситуацию/реплику/действие, которые окончательно и бесповоротно показывают, что эта задача решена.

В случае с Васей и Петей это может быть сказанное в сердцах «И машинку мою отдай!». Или Вася, молотком разбивающий Петину коллекцию винтажных чайничков. Или Петя, с треском захлопывающий за собой дверь Васиной квартиры (для тех, кто не боится клише и штампов).

Если это придумано, можно садиться писать. Потому что теперь понятно, куда и как нужно вести героев, – и маршрут, то есть сцена, складывается как будто бы сам собой.

К слову сказать, это и для всей истории целиком так работает, просто на материале одной сцены оно нагляднее. Любую историю, как и каждую ее часть, нужно придумывать (и писать) с конца.

Потому что конец – это как поработать, почитать, поспать, попить чаю, съесть мандарин или разгрузить стирку. Если вы не знаете этого для своих героев заранее, то вы будете метаться, а они – орать, обсираться и требовать песенку на фитболе.

И так – до следующего дедлайна.

#мастерство #материнство #структура

Про создание ситуаций

На эту мысль меня натолкнули комментарии к посту про холодный чай.

Читатели там предлагали ответы на риторический вопрос: как показать в сценарии, что чай в чашке холодный?

Показать-то можно тысячей разных способов. Но интересен сам ход драматургической мысли. А вернее, ее развитие.

По комментариям видно, что первые варианты, которые приходят в голову сценаристу, – это почти всегда попытка передать свой собственный опыт. Я, имярек, смотрю на чашку с чаем; по каким визуальным признакам я понимаю, что чай остыл?

Во-первых, по отсутствию пара. Но – удачи с показом в кадре отсутствия, да еще и такой эфемерной субстанции, как пар над чашкой.

Студентам своим (которые любят вписать в сценарий отсутствие предмета, явления или персонажа как самодостаточную ремарку) я всегда говорю: чтобы показать отсутствие чего-либо, надо сперва показать присутствие. Иначе зритель не поймет, чего именно в кадре нету. А значит, в случае с паром показывать надо весь процесс его исчезновения: вот он есть, но чашка остывает, пара все меньше – и вот его уже нет. И удачи с поиском средств на качественную CG.

Во-вторых, на поверхности остывшего чая в кружке бывает такая пленка. Это очень хорошая деталь – но для прозы, не для сценария. Потому что в прозе можно обратить внимание читателя на эту пленку и назвать ее («он поднес чашку ко рту и увидел пленку на темной чайной поверхности»), – чтобы читатель точно знал, на что именно он тут «смотрит».

У зрителя этой подсказки нет. Зритель видит на экране просто чашку – дай бог, если крупным планом, и дай бог, если оператор и условия съемки такие, что на поверхности чая заметна пленка. Но опять же: пленка это или, скажем, игра света и отражения? Обратит ли зритель внимание на нее – или будет рассматривать ободок чашки? А даже если и обратит внимание, то каким именно словом он назовет то, что видит, у себя в голове?

Повлиять на это в сценарии можно разве что диалогом – например, если кто-то в сцене скажет: «Фу, смотри, на чае уже пленка». Но это все-таки «рассказать», а не «показать». А что же такое в сценарии «показать», да еще и независимое от освещения, реквизита и мастерства потенциального оператора?

У сценариста есть свой собственный инструмент показа, который сложно определить, и потому он, мне кажется, до сих пор толком и не осознан. Это конструирование условий для действия – или, как в заголовке поста, создание ситуаций. Таких ситуаций, в которых то, что нужно по сюжету, неминуемо произойдет просто в силу сложившихся обстоятельств.

Причем важно, что обстоятельства эти – или рамки, правила, как угодно их назови, – предназначены не столько для персонажей, сколько для зрителя. Все, что происходит в сцене и – шире – в сюжете, выстроено именно таким образом для того, чтобы зритель создал внутри этих обстоятельств какой-нибудь смысл и что-нибудь пережил.

Как это работает, я подсмотрела, когда участвовала в перформансе британско-немецко-индийского художника Тино Сегала под названием «This Progress».

Сегал конструирует для посетителей перформативные ситуации. То есть предлагает ситуативные рамки, попадая в которые, любой посетитель вне зависимости от пола, гендера, возраста, национальности и рода занятий создает и проживает некий эмоциональный опыт – взаимодействуя с участниками перформанса, то есть с акторами/персонажами.

Для участников это выглядит как набор правил. С посетителем можно говорить вот так, а вот так – нельзя. Тут надо задать вопрос, имеющий отношение к чему-нибудь круглому, а тут – к чему-нибудь плоскому, и т.п. Посетитель всех этих правил не знает; он просто попадает в ситуацию, где происходит нечто, и там живет, откликаясь на происходящее.

Это похоже на сценарий к документальному фильму, где прописаны локации, герои – и примерные темы для разговора с ними. А что именно скажут эти герои на эту тему под запись, будет видно в момент съемки. Но что бы они ни сказали, это уложится в общий сюжет, если он был заранее сконструирован как драматургическая ситуация...

...Так вот, возвращаясь к холодному чаю. Например, вот так: утро, кухня. На столе стоит чашка с чаем. Героиня входит, берет чашку, делает глоток, морщится. Ставит чашку в микроволновку, включает на разогрев. В соседней комнате плачет младенец. Героиня выходит.

День, кухня. Героиня входит, открывает микроволновку, берет чашку, делает глоток, морщится. Ставит чашку обратно, включает на разогрев. В соседней комнате плачет младенец. Героиня выходит.

Вечер, кухня. Героиня входит. Достает из холодильника тарелку с ужином. Подходит к микроволновке, открывает ее – там стоит чашка с чаем. Героиня смотрит на чашку с тарелкой в руке. В соседней комнате плачет младенец…

#мастерство #TinoSehgal #ThisProgress #showdonttell #ситуация

Про сценарный топ XXI

Вообще-то я не очень люблю всевозможные рейтинги, десятки и сотни лучших. Но идея собрать сто «великих» сценариев XXI века по версии десяти сценарных телеграм-каналов мне показалась не только забавной, но и полезной.

Режиссер и сценарист Денис Данилов, автор канала «Самоучитель сценариста», предложил мне и еще девятерым коллегам, на каналы которых он подписан, составить свои десятки. (Почти все коллеги уже все выбрали и составили, а я, как всегда, слоупок.)

Что особенно ценно – Денис постепенно собирает сами сценарии в папку, откуда их можно скачать и прочитать. Это меня и подкупило: в результате получается не просто очередной рейтинг, но и полезная онлайн-библиотечка для упоротых сценаристов.

В общем, я решила внести в этот симпатичный проект и свою лепту. Мне не очень нравится слово «великий» (применительно к сценариям и вообще), так что моя десятка – скорее, про сценарии, на примере которых можно чему-нибудь научиться. Вот они, в порядке выхода соответствующих фильмов:

1. The Social Network (2010, сценарий Аарона Соркина по книге Бена Мезрича The Accidental Billionaires) – обратите внимание на знаменитую открывающую сцену, которая представляет собой 9-страничный диалог двух героев за столом в баре.

2. «Елена» (2011, сценарий Олега Негина и Андрея Звягинцева) – любой сценарий этого творческого тандема можно разбирать построчно, чтобы оценить визуально-лексическую точность текста. Я выбрала «Елену», потому что люблю этот фильм, – и еще потому, что этот сценарий получил приз на фестивале Sundance еще до съемок.

3. «Купе номер шесть» (2012, сценарий Юхо Куосманена, Андриса Фелдманиса, Ливии Ульман и Любови Мульменко) – пример по-настоящему крутой копродукции, в том числе и сценарной: из четырех человек в титрах здесь финн, два эстонца и россиянка.

4. Anna Karenina (2012, сценарий Тома Стоппарда) – мастер-класс по адаптации тяжеловесной иноязычной классики от великого британского драматурга.

5. All Is Lost (2013, сценарий Джеффри Чандора) – сценарий полнометражного экшн-триллера занимает всего 32 страницы, потому что практически не содержит диалогов.

6. Inside Out (2015, сценарий Пита Доктера, Мэг Лефов и Джоша Кули) – один из лучших сценариев студии Pixar и конкретно их «фронтмена» Доктера.

7. Dunkirk (2017, сценарий Кристофера Нолана) – один из первых экспериментов Нолана-сценариста с нелинейным повествованием: три сюжета наложены друг на друга как концентрические круги.

8. Tenet (2020, сценарий Кристофера Нолана) – про этот сценарий я уже писала у себя в канале и снова настоятельно рекомендую всем, кто любит кино, его про/перечитать.

9. Dune (2021, сценарий Эрика Рота, Джона Спэйтса и Дени Вильнева) – просто блестящая адаптация культовой фантастики.

10. Oppenheimer (2023, сценарий Кристофера Нолана по книге Кая Берда и Мартина Дж. Шервина «Американский Прометей») – да, я люблю Нолана и считаю его выдающимся сценаристом-экспериментатором нашего времени. Скажите спасибо, что я не включила в десятку его Interstellar (а ведь могла бы). Прекрасный пример того, что сценарии можно писать и от первого лица.

#100великихсценариевXXI #рейтинг #мастерство #библиотека

Про ценности

Один из самых полезных курсов, которые нам читали на сценарном факультете Московской школы кино, был посвящен тому, что такое сцена. (Это был авторский курс Антона Радзевича; если у вас вдруг будет такая возможность, обязательно поучитесь у него. Это непросто, но очень полезно.)

Так вот. В этом курсе про сцену было много интересного на стыке психологии, драматургии и нейрофизиологии. Но именно сейчас я вспоминаю основополагающую вещь из него – то, что в драматургии фигурирует как «ценности персонажа».

Это не то же самое, что «убеждения». Скорее, это неосознанные (или осознанные не вполне) программы поведения, которые включаются у персонажа, когда он оказывается в ситуации сложного морального выбора.

Такие программы формируются под влиянием эмоций, которые человек испытывает в тех или иных обстоятельствах. Эмоции вообще помогают нам вырабатывать «правильные» (то есть успешные в этом конкретном социуме, например) модели поведения.

Поступил «хорошо» – почувствовал себя молодцом, получил одобрение, ощутил радость. И в следующий раз поступил точно так же – потому что ощущать радость чертовски приятно.

Поступил «плохо» – почувствовал себя идиотом, испытал страх, фрустрацию, стыд, еще что-нибудь неприятное. И навсегда запомнил, что так поступать не стоит.

«Хорошо» при этом вовсе не значит «высокоморально», «справедливо» или «как надо». Это просто хорошо – удачно, выгодно, по-пацански (или что там котируется в том обществе, где вращается персонаж). Точно так же и «плохо» – не безнравственно, а всего лишь неудачно с точки зрения сложившихся обстоятельств.

В общем, эмоции помогают нам маркировать и закреплять удачные и неудачные модели поведения, которые выглядят примерно так: «Я считаю, что правильно делать Х».

«Делать Х» – это и есть та самая «ценность персонажа». Причем очень важно описывать ее именно с помощью глаголов, хотя на первый взгляд это контр-интуитивно.

На вопрос о ценностях персонажа так и тянет выдать список существительных: «любовь», «справедливость», «гуманизм», еще что-нибудь благозвучное – и абстрактное. Но вот в чем штука: существительные, особенно абстрактные, невозможно проверить в конкретных жизненных обстоятельствах. А вот глаголы – можно.

«Любовь» – это и проявлять строгость, и быть нежным, и жертвовать своими интересами ради другого, и честно говорить, если другой неправ. Два человека могут считать (и говорить), что любовь является для них высшей ценностью, – и при этом один покупает партнеру лишний эклерчик, чтобы его порадовать, а другой выкидывает принесенный гостями тортик, потому что партнеру нельзя столько сахара. Настоящая (в драматургическом смысле) ценность у первого персонажа – «радовать любимого всеми средствами», а у второго – «заботиться о здоровье любимого наперекор всему».

При этом ни тот, ни другой не отдают себе отчета в том, какие у них на самом деле ценности, – до тех пор, пока им на пути не встречается витрина хорошей кондитерской. И мы, обычные живые люди, тоже не отдаем себе в этом отчета – просто потому, что нас никто никогда не спрашивал, что у нас там за программы поведения сформировались. Да мы и сами об этом особо не думали – до тех пор, пока не оказались в ситуации, где надо не говорить, а делать.

И вот по тому, что мы в этой ситуации сделали, а не сказали, можно понять, какие у нас на самом деле ценности. И, может быть, попытаться их изменить, – если они, например, людоедские. Или еще какие.

#ценности #мозг #мастерство #радзевич

Про очень хороший сценарий

Время от времени, обсуждая студенческие проекты, мои коллеги – особенно те, кто преподает режиссуру и продюсирование, – говорят: у них получился очень хороший сценарий. Даже слишком хороший. Это проблема.

Много лет, слыша подобное от своих собственных продюсеров, режиссеров и даже преподавателей, я отказывалась понимать их тревогу и только бесилась.

Задача сценариста – написать сценарий как можно лучше. Так хорошо, как только возможно. Ради этого будущие сценаристы бросают свои офисные работы и идут учиться, а потом много лет работают за гроши и без титров, буквально ложась костьми, чтобы доказать заказчику, что в нужные ему сроки хорошо написать сценарий нельзя, физически невозможно. (Если бы сценаристы были предоставлены самим себе, а не заказчикам, они бы шлифовали один сценарий всю свою жизнь – и все равно бы жаловались на слишком сжатые сроки работы.)

И вот ты, наконец, сценарист. Ты получил работу своей мечты – и выполнил ее наилучшим образом. А тебе говорят: что-то ты, мил человек, перестарался. Мы не понимаем, что теперь со всем этим делать.

Самое смешное, что проблема действительно есть. В очень хорошем сценарии каждое слово на своем месте и точно пригнано ко всем остальным словам. А значит, ничего нельзя изменить без того, чтобы все остальное сразу же не посыпалось.

Блестящий сценарий – это еще хуже. Он полностью завершен – и так хорош, что уже и не нуждается в экранизации. Он существует сам по себе, как полноценное художественное произведение. Его можно поставить на полку и время от времени перечитывать – но ведь это совсем не то, чего добивается сценарист, не так ли?

Именно поэтому настоящий сценарий (в отличие от очень хорошего или блестящего) должен быть завершен не на 100%, а примерно на 80%. В нем должно быть место для улучшения – огрехи, несовершенства и даже пустоты, которые может заполнить своим собственным видением режиссер, оператор, актер, художник по костюмам, локейшн-скаут и даже помощник осветителя. Потому что кино – это коллективный труд творческих индивидуальностей.

Оставлять эти пустоты в сценарии – самое трудное в нашей работе. И еще – смиряться с тем, что заполнять их будешь не ты. (Да, знаю, я уже много раз написала в этом канале, что «вот это и есть самое трудное в нашей работе», и всегда про разное. Но что ж поделать, если наша работа в самом деле состоит из самых трудных вещей!)

Работая над историей, сценарист должен учитывать не только будущего читателя, но и режиссера – не когда он читает сценарий, а именно когда режиссирует. И актеров – когда они взвешивают, есть ли им тут что играть. И много кого еще. Поместятся ли все эти замыслы и порывы не слишком знакомых между собой людей в ту историю, которую проектирует сценарист, – или же она слишком тесна для двоих, не говоря уже обо всей съемочной группе?

Поэтому, например, не стоит подробно описывать каждый шаг персонажа в ремарке – да и вообще не стоит делать ремарки слишком подробными. Или писать диалоги как стихотворение, не допускающее импровизации, где каждое слово должно быть строго на своем месте (этим грешу я сама – и ничего не могу с собой поделать, но, может, у вас получится).

В общем, текст сценария – это не столько, собственно, текст, сколько структура для производства смыслов. Взаимодействуя с этой структурой, разные люди производят и выражают смыслы – свои собственные, другие.

Получается, что придуманная тобой история – это не слова, которые ты написал в документе, а пространство, оставленное между ними. Пространство, которое может обустроить кто-нибудь кроме тебя. Но при этом, если ты все правильно спроектировал, это пространство останется более или менее тем же.

Просто в нем зародится новая жизнь.

#мастерство #мозг #восприятие #производство

Про слова и картинку

Давным-давно, когда я вела семинар по экранизациям на филологическом факультете МГУ, мы со студентами переводили на русский сценарии британского драматурга и нобелевского лауреата Гарольда Пинтера.

Это было отличное упражнение по внимательному чтению хороших сценарных текстов. Я бы всем сценаристам советовала перевести сценарий-другой с иностранного языка – просто чтобы прочувствовать устройство сценарной механики и понять, почему автор пишет именно так и выбирает именно эти слова, а не их синонимы.

Так вот, Пинтер. Его киносценарии немногословны – почти как пьесы. И очень точны – почти как стихи. Особенно ремарки. С некоторыми ремарками мы бились месяцами, перебирая тезаурус в поисках адекватного перевода, – и все равно ничего не получалось.

В одной из ремарок, об которые мы со студентами сломали головы, было словосочетание «a bulky object» (дословно – «громоздкий предмет»). По контексту было ясно, что это предмет мебели в одной из комнат старинного особняка. Но что конкретно – кресло? комод? диван?

В том-то и дело, что по сценарной картинке получалось, что это неважно: просто какая-то громоздкая фиговина занимает место в помещении. Пинтер нашел для этой картинки лаконичное английское описание, которое совершенно не работало в переводе, потому что по-русски «громоздкий предмет мебели» звучит одновременно и слишком конкретно (конкретнее, чем «фиговина»), и очень глупо.

Я уже не помню, как мы со студентами вышли из положения (подозреваю, что никак). Но именно тогда я впервые задумалась о несоответствии, с которым постоянно имею дело в своей работе.

Слова никогда не описывают картинку целиком. Всегда остается что-то, что ты видишь внутренним взором, но передать другому не можешь, как ни старайся.

Именно поэтому режиссер видит мой сценарий не так, как я. Даже очень хороший сценарий, в котором каждая реплика и ремарка сто раз проверена, вычитана и вылизана. Именно поэтому герои любимых книжек в кино выглядят совершенно не так, как мы их себе представляем. И именно поэтому писать трудно, даже если в голове вся история уже сложилась.

Работая над романом (первым, а сейчас и вторым), я все время сталкиваюсь с нехваткой слов в родном языке, чтобы описать то, что вижу внутренним взором. Как двигаются драки, птеры, секты и все остальные существа на Гарториксе (и как, кстати, называются части их странных тел)? Как выглядят эстакады с летящими по ним аэромобилями? Какого цвета глаза у Дрейка, в конце концов?

На все эти вопросы у меня есть ответы, но они целиком и полностью визуальные. Перевести их в слова – ежедневная, кропотливая и в каком-то смысле тщетная работа.

Подробность описаний не спасает – скорее, даже мешает. Избыточная словесная детализация картинки забивает канал читателю и дезориентирует его; это знает всякий, кто хоть раз читал описание поз для йоги и пытался применить его к своему телу. «Вытяните правую руку вверх и разверните ее наружу так, чтобы большой палец смотрел вправо, а ладонь была обращена назад», – ну-ну, удачи.

На самом деле чем меньше слов в описании, тем лучше оно работает, – при условии, что слова очень точно подобраны. Главное – не повторять ими то, что видишь, а размечать картинку, словно рисуешь контуры для раскраски. Несколько точек в нужных местах, на перекрестьях линий, подскажут читателю, что это за фигура, – а дальше он уже сам все придумает и раскрасит.

Это основной принцип не только литературного описания, но и сценаристики как таковой. Сценарий – это контур будущего фильма, раскраска с пунктирными линиями, которые тем не менее должны складываться в однозначные формы, чтобы читатель не гадал, рыбку он видит, или птичку, или вовсе кусок говна.

Для этого автору важно знать, какие именно точки в ментальной картинке нужно разметить и описать, чтобы читатель ее воспринял. Отсюда – и «bulky object», и емкие характерные описания персонажей вроде «грушевидного носа» у космонавта из сериала «Частица вселенной» или фандоринских «седых висков». Все это – точки, по которым читатель cможет, как в анекдоте, дорисовать себе «всю остальную сову»...

...И – если точки найдены правильно – эта сова будет похожа на ту, что придумал себе сценарист.

#мастерство #описание #слова #мозг

Про саспенс

Это будет пост 18+. Сценарное мастерство, знаете ли, штука такая.

Так уж вышло, что к настоящему моменту я посмотрела «Оппенгеймера» трижды. И пост, собственно, опять про него, потому что об этом фильме я могу говорить бесконечно.

Самый напряженный эпизод в нем – это, конечно, «Тринити», испытание ядерной бомбы. Хотя все, разумеется, прекрасно знают, чем этот эпизод закончился в истории, – и, соответственно, на экране.

К третьему разу я уже не просто знала, чем все закончится, а выучила «Тринити» наизусть по кадрам. И все равно во время просмотра съела себе пальцы на обеих руках. (Я всегда грызу пальцы, когда в книгах или в кино происходит нечто особенно напряженное).

Выйдя из кинозала с безнадежно испорченным маникюром, я стала думать про саспенс. Откуда он вообще берется – и как с ним работает Кристофер Нолан.

Зритель привык думать, что саспенс – это когда герой ме-е-едленно идет по заброшенному особняку, в котором скрывается маньяк-убийца. Тихонечко открывает дверь из коридора в комнату. И осторожно туда заглядывает…

То есть саспенс – это когда зритель не знает, что случится в следующий момент, и это его пугает. Своего рода страх неизвестности.

На самом деле драматургически саспенс – нечто прямо противоположное. Зрителю ведь прекрасно известно, что в особняке, по которому шарится наш герой, есть маньяк-убийца. И всякий раз, как герой открывает дверь или заглядывает за угол, зритель ждет, что маньяк-убийца выскочит с топором. Не из-за этого угла, так вон из-за того. Или на крайняк из-за следующего. Из-за следующего так уж точно.

Само слово «саспенс» происходит от английского “suspense”, одно из значений которого – «подвешивать», «останавливать». В драматургии «подвешивание» – это когда мы чего-то ждем, а оно все не происходит и не происходит.

То есть саспенс – это не страх неизвестности, а мучительное ожидание того, что известно заранее. Длящаяся прелюдия перед разрядкой.

Для того чтобы это сработало, надо сделать так, чтобы зрителю было хоть что-то известно. Например, заранее показать, что в особняке прячется именно маньяк-убийца, и в руке у него топор. Чем лучше и нагляднее зритель представит себе, что ожидает героя в здании, тем больше саспенса будет в каждом его проходе по коридору.

Именно так это и работает в «Оппенгеймере». Абсолютное большинство его зрителей в курсе, чем закончилось самое напряженное ожидание за всю историю физики. Казалось бы, покажите уже этот взрыв – и пойдем дальше! Так нет: Нолан тянет, и тянет, и тянет, не давая зрителю выдохнуть. Эмоция, которая уже сто раз могла бы найти выход, «останавливается», «подвешивается» – и накапливается до тех пор, пока на экране (и в голове у зрителя) не происходит долгожданный атомный взрыв.

Главное – сделать так, чтобы у зрителя взорвалось тогда же, когда и в фильме. Не раньше и не позже.

Если позже – никакого саспенса не получится: зритель не успеет как следует потомиться в ожидании. А если раньше – зритель будет слишком долго томиться и успеет «перехотеть», то есть почувствует раздражение или скуку.

В общем, все как в сексе. (Наконец-то я написала это прямым текстом, да?) Оттягивание оргазма может сделать прелюдию еще более приятной – при условии, что мы представляем себе, что такое оргазм, как он выглядит и ощущается.

И еще, конечно, если мы понимаем, что делаем.

#Oppenheimer #саспенс #мастерство #секс

Про правила и запреты

Когда я училась водить машину, мой инструктор любил повторять, что правила дорожного движения «кровью писаны».

Он имел в виду, что ПДД, которые я зубрила как стишок на незнакомом языке аборигенов, на самом деле имеют смысл и призваны сделать вождение автомобиля удобным, понятным и безопасным для всех участников. И если в экзаменационных билетах написано, что на пересечении равнозначных дорог следует уступать «помехе справа», то это не потому, что экзаменаторы хотят запутать и завалить студентов, а потому, что в леворульном автомобиле все, что справа, обычно хуже видно, и лучше это все пропустить от греха подальше.

В общем, правила и запреты – если они целесообразны, логичны и человеколюбивы, – вообще-то существуют для удобства и простоты. Потому что иногда проще выучить типовое правило или запрет, чем заново анализировать каждую жизненную ситуацию. Или – в математических терминах – иногда проще выучить формулу, чем каждый раз выводить ее заново на бумажке.

Например, в некоторых религиях верующим запрещается есть свинину. Почему?

Я так и вижу, как Б-г отвечает на миллион уточняющих вопросов: совсем нельзя? А если молочного поросенка? А свиноматку? А дикого кабана? А весной? А осенью? А если голод?

Вместо того, чтобы каждый раз объяснять, что при поедании свиного мяса можно заболеть трихонеллезом, и вообще у свиней много болезней и паразитов, которым подвержены люди, поэтому мясо свиньи нужно термически обрабатывать особым образом, проще сказать: если животное всеядное (не жвачное) и не парнокопытное – не ешьте его. Все, точка, конец.

Вы будете смеяться, но в драматургии это тоже работает.

Например, главное правило сценаристики – оно же ее основной запрет – звучит так: в сценарии нельзя описывать мысли и чувства героев. При этом, если открыть произвольный сценарий любого оскароносного автора, от Вуди Аллена до Аарона Соркина и Мартина Макдона, мы увидим, что они очень даже описывают мысли и чувства своих персонажей, нисколечко не стесняясь.

Значит ли это, что правило, которое в киношколе зазубривают первым делом, в индустрии не применяется? Ничего подобного; применяется, и еще как. И существует оно для удобства – всех сценаристов в целом, но прежде всего – начинающих.

Дело в том, что сцена без описания внутреннего монолога, мотивов, мыслей и чувств героя максимально приближена к тому, как эту сцену увидит на экране зритель. Написав ее таким образом, сценаристу проще прикинуть, что из этого зритель вообще поймет – без подсказок вида «Вася знает, что Маша любит Петю, но не подает виду, чтобы она не догадалась, что он знает, что она знает».

Позже, с практикой, приходит умение при написании сцены разделять у себя в голове то, как увидит все это зритель, и мотивации персонажей, которые хорошо бы подсказать артистам. И костыль в виде автоматического запрета на любые мысли героя, описанные в ремарке, уже не нужен.

Именно поэтому опытные сценаристы, не моргнув глазом, лепят что-нибудь вроде “At this point in the conversation she already knows that she’d rather not be there and her politeness is about to be tested” – и получают за это Оскары. И, конечно, становятся священной коровой для всякого, кто говорит, что настоящие мастера всегда нарушают правила и запреты.

На самом деле нет. Настоящие мастера просто понимают, зачем эти правила и запреты существуют – и что именно они призваны облегчить.

Потому что если правила и запреты осложняют жизнь и работу – то, честно говоря, в жопу такие правила и запреты.

#мастерство #соркин #правила #запреты

Про сценарные упражнения

Сколько себя помню, мне всегда было скучно делать различные упражнения. Растяжка в балетном классе, разминка перед бассейном, приседания-отжимания-бег-на-беговой-дорожке и прочая тяга верхнего блока три подхода по десять раз. Зачем все это делать, когда можно заниматься чем-то осмысленным – танцевать, плавать или просто ходить гулять?

Тем не менее уже почти год я хожу в тренажерный зал по два-три раза в неделю. И, кажется, начинаю догадываться, в чем смысл.

В обычной жизни человеку, а тем более сценаристу, очень редко нужны все те мышцы, которые есть в организме на всякий случай. Но, как известно, мышцы, которые не используются, слабеют и могут со временем атрофироваться.

В сценаристике, как ни странно, это тоже работает. И если вы думаете, что писать сценарии – это как ездить на велосипеде (то есть что этому нельзя разучиться), у меня есть для вас неприятный сюрприз.

Навыки, полученные в киношколе, забываются прочно и навсегда – если их не использовать постоянно.

Тому, кто все время работает диалогистом, очень скоро становится трудно расписывать мизансцены. Главному автору на проекте – придумывать хорошие диалоги. Комедиографу – писать ужасы.

Накопленный профессиональный опыт с годами сужает круг наших рабочих навыков; это называется специализацией. Вообще-то иметь ее хорошо, а не иметь – значит быть сценаристом, который все может на уровне среднего студента киношколы, но ничего не умеет по-настоящему хорошо. Однако подстава в том, что специализация убивает навыки, не востребованные за пределами ваших всегдашних проектов, – а это, в свою очередь, делает вас зависимыми от проектов того или иного формата и от студий, которые их производят.

Если вы думаете, что выход в том, чтобы в каждом проекте использовать все свои навыки по полной программе, то вы ошибаетесь. Во-первых, не придуман еще проект, в котором сценаристу пригодилось бы все, чему учат даже в средненькой киношколе «на всякий случай». А во-вторых, если сценарист использует все это в одном сценарии, он сам первый же и рехнется.

Так что же делать?

На помощь приходит самое тупое и ненавистное, что в киношколах дают в первом семестре на первом курсе: сценарные упражнения. У нас в Московской школе кино они тоже были; со времен выпуска я сама их ни разу не делала, но исправно советую всем студентам. Расскажу про них и вам – и давайте накидаем еще упражнений в комментариях к этому посту, потому что их, конечно, гораздо больше.

Упражнение №1: сцена без слов. Все происходит в одной локации: два персонажа, между ними возникает конфликт, доходит до кульминации и разрешается в пользу одного из них. При этом персонажи не разговаривают и не издают никаких других звуков (считайте, что продюсер пропил бюджет на звукозаписывающую аппаратуру). Надо сделать так, чтобы без слов было все понятно, но персонажи не производили впечатление идиотов, которые упорно отказываются разговаривать, хотя могли бы. Объем – одна страница «американки».

Упражнение №2: сцена без ремарок. Снова одна локация, два персонажа и их конфликт с обязательным разрешением. Но теперь нужно решить эту сцену только на диалоге – без единой сценарной ремарки. Все, что мы знаем о персонажах и окружающей обстановке, мы должны выяснить из того, что они говорят, – но только без реплик «для зрителя» а-ля «Сеня, мы с тобой женаты уже тридцать шесть лет». Объем – две страницы «американкой».

Упражнение №3: отсутствующий предмет. Оглянитесь вокруг себя, выберите любую вещь и напишите такую сцену: персонаж входит в помещение и обнаруживает, что этой вещи там нет. Диалоги использовать нельзя – только сценарные ремарки. (Как вариант – персонаж открывает холодильник, или тумбочку, или рюкзак – и обнаруживает, что там нет загаданной вами вещи.)

Упражнение №4: неочевидные родственники. Снова два персонажа – сводные брат и сестра. Надо написать одну (!) сцену не больше страницы «американкой», из которой понятно, что они именно сводные брат и сестра. Можно использовать диалог, но нельзя упоминать слова «брат», «сестра», «сводный», «папа», «отец» и их производные...

...Вот, это мои любимые упражнения. А чем вы поддерживаете свои сценарные навыки, кроме алкоголя и антидепрессантов?

#мастерство #упражнения #тренировка

Про экранизацию

Давным-давно, еще будучи аспиранткой филологического факультета МГУ, я написала и защитила диссертацию по сценарным адаптациям литературных текстов.

У филологов моя тема вызывала сдержанный скепсис. Что-что вы исследуете в своей работе? Сценарии? А разве это настоящая литература? Киноведы презрительно морщились. Как-как? Экранизации? А разве их можно считать полноценными кинематографическими высказываниями?

Все остальные просто недоумевали: что тут изучать и исследовать, если в книге (комиксе/игре/пьесе) уже все придумано?

Это очень популярное мнение по поводу экранизации чего угодно. Если она успешна – как, например, сериал The Walking Dead, снятый по знаменитой серии комиксов, – то зрители говорят: пффф, создатели сериала просто пересняли готовый комикс. А если экранизация не получается, то зрители тем более говорят: пффф, испоганили такой прекрасный оригинал!

Считается, что раз существует оригинальный текст, то работа сценариста и режиссера как будто бы уже сделана. Бери этот текст, арендуй камеру, нанимай актеров – и вперед, к гонорарам, просмотрам и сборам.

То есть хваленое искусство кино – это просто камера и актеры, наложенные на литературный первоисточник. Бедноватый набор, не правда ли?

Заказчики тоже порой уверены, что написать сценарий по литературному оригиналу, на который куплены кино-права, ничего не стоит. И само наличие такого оригинала сокращает срок разработки сценария вдвое, если не втрое.

На самом деле наличие оригинала этот срок только увеличивает – взять хоть сериал Game of Thrones, пилот которого придумывали и переписывали четыре года. Почему? Очень просто: прежде, чем вообще хоть что-то писать по литературному оригиналу, сценарист должен этот оригинал несколько раз прочитать, обдумать, изучить вдоль и поперек. Но главное – он должен всмотреться в самого себя как читателя этого оригинала и понять, что за эмоции он испытывает, в каких именно местах текста, и как они формируются.

Потому что объектом экранизации является вовсе не оригинальный сюжет, герои и диалоги. А именно те эмоции, которые получает читатель, перелистывая страницы.

Чтобы перенести литературную историю на экран, для начала эти эмоции нужно заметить в тексте. А потом – сделать так, чтобы зритель получил те же эмоции, что и читатель оригинала, хотя способы их получения у этих двоих принципиально разные: чтение – и смотрение/слушание.

Для этого есть бесконечный набор сюжетных, драматургических и разных других инструментов. Иногда – довольно-таки неожиданных. Скажем, еще в киношколе я написала сценарий короткометражки по рассказу Хемингуэя «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера». Действие рассказа происходит в Африке, но я перенесла его в Якутию (и, кстати, получила за эту экранизацию высший балл).

Почему это сработало? Потому что ведь и Хемингуэй писал не про Африку, а про человека в определенных жизненных обстоятельствах. Эти обстоятельства нам важны лишь настолько, насколько они высекают из героя (и из нас) искры эмоций. Соответственно, задача экранизатора – из доступных ему материалов выстроить аналогичные обстоятельства, которые из аналогичного (но не идентичного оригиналу, это важно!) героя смогут высечь такие же искры.

Это сложно. По-хорошему, от экранизатора требуется придумать и написать полностью аналогичное произведение – но другими средствами и в другой художественной среде, живущей по другим законам. Но есть и хорошие новости: наличие литературного оригинала кое в чем все-таки помогает.

Во-первых, из него можно взять продуманные и отработанные «правила игры» (о том, что это такое, я уже писала). Вот тут – Стена, за Стеной живут одичалые, Север воюет с Югом, за морем – воинственные кочевники, а еще есть драконы и вопросы престолонаследия. Кольцо Всевластья обязательно надо бросить в жерло вулкана, который находится в Мордоре. От укуса ходячего мертвеца человек и сам постепенно становится ходячим мертвецом...

...Во-вторых, литературный оригинал – это все-таки общая канва истории. В сценарии она обязательно поменяется (и не раз), но писать по ней чуточку проще – как если бы ChatGPT набросал вам рыбу сюжета, которую можно (и нужно) править.

В-третьих, не надо придумывать имена героев – они уже есть, и потенциальные зрители к ним привыкли.

А в-четвертых, история, рассказанная в оригинале, уже издана, прочитана – и, значит, проверена на живых людях. Хотя – чем больше таких людей, тем труднее эту историю экранизировать.

Ведь фанаты литературного оригинала жду тех же эмоций, которые они получили при чтении. А, как известно, передать на экране эмоции сложнее всего.

#экранизация #TWD #GoT #мастерство #Хемингуэй

Про «ну и что»

Однажды студент попросил показать ему правки, которые я обычно озвучиваю голосом на занятии. Я спросила, уверен ли он, что действительно хочет их видеть, и развернула к нему айпад со сценарием, который мы обсуждали.

Никогда не забуду его побелевшее лицо с остановившимся взглядом, в котором ясно читалось: «I. Am. Screwed».

Дело в том, что я читаю студенческие работы по старинке, черкая красным стилом поверх PDF-файла, как в школьной тетрадке. Мне так удобнее и лучше видно. В результате мои правки выглядят как черновики Пушкина – разве что без картинок. Кроме того, у меня есть целый набор никому не понятных аббревиатур.

Например, «HDWK» – что значит «how do we know», «откуда мы это знаем?».

Начинающие сценаристы часто общаются не со зрителем будущего фильма, а с читателем в своей собственной голове. То есть с тем, кто знает историю так же, как и они, со всей предысторией и ответвлениями, не поместившимися в сценарий. Из этого рождаются ремарки вроде «он прячет нож в шкатулку с украшениями своей двоюродной бабушки» – притом, что никакой двоюродной бабушки мы еще не видели и даже не подозреваем о ее существовании. Как мы должны догадаться, что шкатулка принадлежит именно ей?

Еще один частый мой комментарий – «lit», «литература». О том, что это значит, я подробно писала вот здесь.

Но самый важный комментарий, который я даже периодически озвучиваю студентам, – это «so what?». Или «ну и что?».

Не устаю повторять: все, что мы пишем в сценарии, каждая фраза и каждое слово, должно иметь смысл. То есть – быть написанным для чего-то.

В идеале после каждой сцены, ремарки, реплики у читателя должен формироваться некий «вывод» – понимание, узнавание, эмоция, ощущение. В общем, то, что он из этой сцены, ремарки и реплики для себя вынес. Потому что дальше на съемках все это превратится в конкретные локации и реквизит, оплаченный из кармана продюсера. А опытные продюсеры умеют экономить уже на этапе договора авторского заказа. То есть все, что вы наговнякаете в порыве невнятного вдохновения, в итоге будет вами же и оплачено.

Эта мысль освежает – и заставляет держаться реальности. А в реальности на вопрос «ну и что?» у сценариста всегда должен быть ответ. «Здесь по небу красиво летит кукушка» – ну и что? Зачем она в фильме, и что именно она выражает?

Ответ может быть сколь угодно безумный. (Например, «она выражает отчаяние мальчика, потерявшего бутерброд».) Но если его нет вообще, то и фильма у вас не будет.

Иногда ответ имеет отношение к эмоции, которую важно получить от зрителя («мне нужно, чтобы зритель вот тут испугался или расслабился»). А иногда – к сюжету («дальше герой обнаружит Х, и тут нужен соответствующий намек»). В любом случае, у всего, что вы рассказываете и/или показываете зрителю, должен быть второй слой – то, для чего вы ему это рассказываете и показываете.

Даже те режиссеры, которых мы помним и которые на все вопросы снисходительно отвечали «Я так вижу», на самом деле всегда имели в виду и хотели выразить что-то конкретное. Просто считали ниже своего достоинства объяснять это простым смертным из съемочной группы. Но при этом, что характерно, не соглашались заменять пролетающую по небу коричневую кукушку ничем другим – ни курицей, ни самолетом. Потому что их замысел – тот самый, который был, – выражала только и исключительно коричневая кукушка.

Словом, вопрос «ну и что?», обращенный к каждой строчке вашего текста, крайне полезен: он помогает проверить, имеет ли смысл то, что вы пишете, в принципе. Вот вы написали этот абзац – и что изменилось в голове у читателя?

Если ответ очевиден (и отличен от «не знаю» и «ничего»), то мы переходим к моему любимому комментарию на полях студенческих текстов.

«Good!» – или просто три восклицательных знака.

#студенты #мастерство #разработка

Про структуру сцены

У меня есть вопрос, который я люблю задавать студентам, потому что он неизменно ставит их всех в тупик. Задам я его и вам.

Где кончается сцена?

Не спешите отвечать. Подумайте. Вот вы пишете свой сценарий: ремарка, реплика, реплика, ремарка, реплика. Как вы понимаете, что вот на этой реплике или ремарке надо остановиться?

Честный ответ на этот вопрос – да фиг его знает. Как-то мы все это чувствуем (ну, или те из нас, кто сумел остаться в профессии). Сформулировать это словами не так-то просто, но я все-таки попробую – даром что ли я уже столько лет веду этот канал?

Сцена заканчивается, когда происходят две драматургически взаимосвязанные вещи. (Вообще-то это одна вещь, просто ее можно описать двумя разными способами. Сейчас увидите.)

Во-первых, когда хотя бы один из действующих в этой сцене лиц достигает своей мини-цели.

Каждый персонаж, участвующий в той или иной сцене, входит в нее со своей задачей, которую пытается выполнить. Эта задача может быть микроскопической – например, завязать шнурки на ботинках. Или прочитать записку от матери. Или сварить пельмени.

Если в сцене несколько персонажей, то у каждого из них своя мини-задача. Из столкновения этих задач рождается мини-конфликт.

Например, один хочет завязать шнурки и поэтому раскорячился в коридоре, не давая другому пройти на кухню, где выкипает вода для пельменей. Когда закончится эта сцена? Когда первый таки завяжет свои шнурки и уйдет отсюда к чертовой матери – или когда второй вытолкает первого из коридора босиком и побежит, наконец, спасать пельмени.

Впрочем, мини-задача работает даже тогда, когда в сцене только один персонаж. У него все равно есть что-то, что он хочет сделать, – то, ради чего он вообще в эту сцену пришел. Как только это случилось, персонажу больше нечего в сцене делать. Поэтому она и заканчивается.

Во-вторых (или, по сути, «в тех же»), сцена кончается, как только в ней происходит то, для чего эта сцена нужна вам как автору. То, ради чего вы ее придумали и вставили в свой сюжет.

В учебниках по режиссуре это называется «задача сцены». Например, показать, что один герой любит другого. Но безответно – потому что другой ничего не любит, кроме своих шнурков.

При этом сценаристу важно знать не столько саму эту задачу, сколько то, в какой момент она может считаться выполненной. То есть – когда, в какой реплике или ремарке нам, собственно, станет понятно, что бесшнурочному ничего не светит. Вот тут мы еще думаем, что любовь возможна, вот тут уже сомневаемся – а вот тут потрясенно молчим. И сцена заканчивается.

Для того чтобы так писать, нужно строить сцену не как событие, которое необходимо вам для сюжета, а как путь к этому событию – от реплики к реплике и от ремарки к ремарке. Это требует гораздо более четкого понимания природы самого события – и того, как именно и почему оно происходит. Что его, говоря языком нежных миллениалов, «триггерит», – и из чего можно сконструировать этот триггер.

Если вы как автор сцены это понимаете, то на самом деле вам труднее писать. Потому что тогда каждый жест персонажа и каждая реплика в диалоге имеют значение. Это не просто реакции на предыдущие реплики или жесты – а ступеньки лестницы, ведущей дальше и выше, к тому событию, на котором сцена должна закончиться.

От того, как вы придумали эту лестницу, зависит и то, какая у вас получилась сцена. Даже если вы придумали мега-крутое событие – без хорошей лестницы ни ваш зритель, ни персонажи до него просто не доберутся. Так что настоящий ответ на вопрос, где кончается сцена, такой.

Сцена кончается, когда вы в ней пришли, куда собирались. Но для этого нужно точно знать, куда вы идете, – и еще иметь хорошо размеченный подробный маршрут.

#мастерство #сцена #структура

Про разработку сезона

В работе над сериалом все как в жизни: есть счастье – а есть тоска.

Счастье – это не «когда тебя понимают», а когда ты пишешь пилот. Интрига, завязка, намек на крутого антагониста в следующих сериях, – «а дальше я так это закручу, что все закачаются!»

Тоска – это когда потрясеный пилотом заказчик присылает договор на следующие пятнадцать серий, и в этом договоре написано, что посерийник надо сдать через две недели. «В пилоте же видно, что вся история у вас уже выстроена!»

Подписывая такой договор – а что делать, ипотеку платить-то надо! – сценарист обыкновенно впадает в отчаяние. Как и заказчик, он прекрасно знает, что придумать с нуля крутую историю, обещанную в пилоте, за две недели физически невозможно. Но, в отличие от заказчика, сценарист также знает, что история эта в пилоте совсем не придумана, а только обещана. И проклинает тот день и час, когда решил быстренько «на вдохновении» написать пилот вместо того, чтобы долго и нудно разрабатывать сюжет сезона.

Сценаристы – особенно начинающие – обожают писать пилоты. И терпеть не могут копаться в арках героев, структуре, мидпойнтах, схемах и карточках – во всем том, из чего в результате складывается сезон. Потому что это скучно и тяжело.

О том, как разрабатывается сезон сериала, я уже писала в этом канале – например, тут, тут и тут. Если вы прочитали и подумали, что это звучит интересно и даже весело, спешу вас разочаровать. Вам так кажется, потому что в сюжетной таблице, которую я сделала вам для примера, фигурирует Сантехник и Дерьмодемон. А в ваших сюжетных таблицах, скорее всего, будут «Макс», «Аня» и «Виталий Витальевич». Что, ощутили промозглый холод двухсерийки для дневного эфира? Ну, вот.

Писать пилот не в пример интереснее – даже если он про Макса, Аню и Виталия Витальевича. Ведь что такое хороший пилот? Завлекательное начало истории и обещание, что дальше будет еще интереснее. А всякий уважающий себя сценарист отлично умеет обещать, что дальше он все придумает ого-го как. Причем первую очередь – самому себе.

Написать нормальный пилот, особенно по своей истории, не очень сложно. Во-первых, сценарий одной серии – это всего лишь 50 страниц. Ну, 65. А во-вторых, завлекательную завязку истории способен придумать кто угодно – даже ChatGPT. Потому что на самом деле смыслом ее наполняет не столько автор, сколько читатель – и его/ее читательские ожидания. Чем умнее и профессиональнее этот читатель, тем умнее и профессиональнее его/ее ожидания от этой самой завязки, то есть пилота.

Именно поэтому карьеры начинающих сценаристов часто ломаются в тот момент, когда их выстраданные в киношколе пилоты покупают продюсеры – и заказывают сезон целиком. Вместе с его, сезона, посерийным планом.

Тут-то и выясняется, что написание пилота и разработка сезона – это два совершенно разных навыка. И второму в киношколе следовало бы уделять больше внимания, чем первому. Иначе в процессе работы выясняется, что из написанного прекрасного пилота не выводится то, что нужно для удержания сюжетной конструкции на много серий, и пилот надо переписывать в угоду таблицам, карточкам и скучным редакторским замечаниям к унылому посерийнику.

В итоге к десятому драфту переписанной вкривь и вкось истории автор пилота разочаровывается в профессии, и его меняют на сценариста, который умеет разрабатывать сериалы сезонами. Он и будет писать сезон – а с ним и совершенно новую пилотную серию, из которой этот сезон без проблем выводится.

В общем, если хотите писать сериалы, потратьте время и силы на то, чтобы научиться строить большие сюжетные схемы – и делать их интересными и понятными для заказчика...

...Это гораздо более сложная задача, чем написать хороший сценарий. Кроме того, заинтересовать заказчика хорошим сценарием всегда проще, чем даже самой блестящей сюжетной схемой, изложенной в посерийнике. Но проблема в том, что в жизни у вас вряд ли будет возможность быстренько написать пилот, чтобы продемонстрировать заказчику вашу задумку в действии. По своей давней любимой идее – еще может быть; но не по брифу продюсера, который вы получили вчера вечером вместе с неделей на размышление.

А значит, ничего другого не остается. Садимся и начинаем: арки героев, структура, мидпойнт, схемы, карточки…

#сериал #разработка #сезон #структура #мастерство

Про elevator pitch

Скорость жизни сегодня обратно пропорциональна длительности удержания внимания – тому, что по-английски называется «attention span». Чем быстрее мы живем, тем меньше времени и внимания уделяем каждой конкретной истории.

Для сценариста это означает, что он должен уметь не столько хорошо писать длинные истории, сколько хорошо их питчить. То есть пересказывать их так, чтобы слушатель за три-пять минут мог составить о будущем проекте полное впечатление, влюбиться в него и поставить подпись под договором на опцион.

Лет пятнадцать назад в России было не так. Уважающий себя сценарист ничего не питчил и считал ниже своего достоинства прикладывать к письму хотя бы синопсис, отправляя редактору полнометражный сценарий на 120 страниц. Сценарий, как роман Л.Н. Толстого «Анна Каренина», должен был говорить сам за себя. Он мог оказаться хорошим (редко) или ужасным (часто); редакторы в кинокомпаниях берегли мозги и на всякий случай не читали никаких сценариев, пришедших вот так самотеком.

Сейчас в рамках обучения мастерству сценаристов обязательно учат питчить свои истории. Сценаристы смирились с необходимостью пересказывать свои гениальные произведения в трех предложениях и прилежно зубрят правила успешного elevator pitch: что обязательно должно быть в истории, чтобы зайти в лифт с продюсером, а выйти из него с договором на сценарную разработку.

Все эти правила есть в интернете. Но они вам, скорее всего, не помогут, потому что в них нет самого очевидного – и самого главного.

Дело в том, что истории, которые вы рассказываете в трех предложениях, пока едете со второго этажа на пятый, должны прежде всего цеплять вас самих.

На днях я побывала на встрече продюсеров со сценаристами, организованной в рамках международной программы European Writers Club. Из европейских сценаристов собрали подобие сценарной комнаты, в которую запустили европейских же продюсеров и представителей телеканалов и стримингов из разных стран – для того, чтобы те посмотрели, как на самом деле рождаются истории для сериалов. Днем сценаристы работали – то есть орали друг на друга, изредка отбегая покурить и порыдать в туалете, – а продюсеры молча офигевали от того, что разработка истории – это, оказывается, не пересылка туда-сюда файлов с готовыми текстами и правками, а нечто совсем другое.

Вечером все собрались в Таллинском университете, чтобы послушать двух звезд: документалистку и продюсера Фемке Волтинг – и сценариста Тони Гризони. Волтинг работает в голландско-американской компании Submarine, которая, помимо прочего, выпустила документальный фильм о группе расследователей Bellingcat и анимационный фильм «Где Анна Франк?». Гризони известен работой с Терри Гиллиамом (в том числе – над «Страхом и ненавистью в Лас-Вегасе») и тем, что вместе с Паоло Соррентино писал «Молодого папу». В общем, не самые последние в мировой индустрии люди.

Разумеется, речь зашла про elevator pitch. И выяснилось, что не только сценарист должен уметь продать историю продюсеру, но и продюсер – сценаристу. На вопрос о том, что должно быть в питче, чтобы сценарист на него непременно купился, Гризони пожал плечами. «Я слушаю, что говорит продюсер, – сказал он, – и прикидываю, похоже ли это на что-нибудь из того, о чем я сам тоже недавно думал».

Поскольку никто на самом деле не знает, о чем думает сценарист, включая его самого, то попасть в этот критерий, как вы понимаете, решительно невозможно. Но дальше ведущий предложил Волтинг и Гризони запитчить что-нибудь друг другу – и стало понятно, как это должно работать.

Историю Волтинг мне сразу захотелось написать (хотя написать ее в современной России или даже просто по-русски сейчас невозможно). А историю Гризони, хотя она была непроработанной и, по сути, состояла из одной-единственной сцены, я, придя домой, тут же пересказала мужу (он ржал) и думаю о ней до сих пор...

...Устный питч, в отличие от написанной заявки, хорош тем, что по нему сразу видно, цепляет ли история того, кто ее рассказывает. Это видно по тому, как он улыбается, как меняется его голос и взгляд. Когда мы рассказываем о том, кого любим, это же сразу слышно, – вот и по устному питчу тоже слышно, что человек любит историю, а не хорошие гонорары или невозвратное госфинансирование.

Один из признаков этой любви – когда историю хочется рассказывать просто так. Всем, кто согласится ее послушать. Продюсеру. Сценаристу. Друзьям. Кошке. Проросшей косточке авокадо на подоконнике. Самые дорогие мне истории я в зачаточном состоянии рассказываю своему мужу – просто потому, что хочу увидеть в его глазах отражение моего интереса к тому, во что эта история может превратиться со временем.

Это далеко не всегда отражается в заявках, которые я пишу, пытаясь успеть в дедлайн, понимая, что персонажи недопридуманы, и проклиная тот час, когда продюсер сказал, выходя из лифта: «Как интересно! Пришлете заявку на две страницы?». Но это уже следующая ступень сценарного мастерства – сделать так, чтобы текст, помимо представления мира, героев и всех поворотов, которые в нем должны быть, в полной мере отражал любовь, заставившую меня все-таки сесть и написать эту долбанную заявку.

Для этого нужен тот же навык, что и для написания хорошего сценария: уловить эмоцию – и передать ее словами на бумаге. Этот навык я тренирую всю жизнь – и все равно у меня не всегда получается.

Но если я полюбила историю, которая пришла мне в голову, то я все равно попытаюсь ее записать. Не для питчинга, а просто так – чтобы она была.

#заявка #питч #продюсер #мастерство #wolting #grisoni #EWC

Про картинку в голове

Мне очень нравится мысль о том, что язык – это средство передачи мыслей на расстоянии. То есть, фактически, инструмент телепатического общения. В этом смысле сценарий – инструмент телепатического общения между сценаристом, продюсером и режиссером.

Как известно, мысли в основном невербальны. Человек думает не словами и предложениями, а «образами». Если вы пробовали медитировать – то есть, собственно, замечать мысли, возникающие в голове, – то знаете, что они, как правило, представляют собой картинки или смутные ощущения, которые получается описать словами, только если их «осознать» – то есть обратить на них внимание специально.

Так работает довербальное мышление. Оно есть и у младенца, еще не умеющего говорить, и пациента с трудностями речепроизводства. Проще говоря, картинки и ощущения есть у каждого из нас; а их словесные описания – это то, с помощью чего мы перекладываем эти картинки и ощущения из одной головы в другую.

Но между ментальной картинкой и ее словесным описанием всегда есть некий зазор – чтоб не сказать «пропасть».

Во-первых, ментальную картинку мы видим сразу всю, целиком – в отличие от фразы, которая разворачивается для нас последовательно, от первого слова к последнему. В этом смысле картинка не направляет и не режиссирует наше внимание, а фраза – направляет и режиссирует: от того, какое слово будет в ней первым, а какое – вторым, зависит и смысл фразы, и наше восприятие этого смысла.

Во-вторых, слова – даже если их много, и они точно подобраны, – никогда не описывают картинку во всей ее полноте.

Если не верите, попробуйте описать любимое живописное полотно – во всех его мельчайших подробностях, так, чтобы по вашему описанию можно было сделать его полную копию. И – обломайтесь, потому что нарисовать точную копию полотна по вашему описанию будет в любом случае невозможно.

Каким бы дотошным ни было описание, в нем всегда остаются умолчания и белые пятна. А в картинке – какой бы простецкой она ни была – всегда есть нечто невербальное и доступное исключительно в ощущениях.

Когда пишешь сценарий – то есть пытаешься описать словами то, что видишь внутренним взором, – это особенно очевидно. Ты пишешь: «Интерьер. Сарай. День» – и видишь тот самый сарай из брезента и сосновых досок, который отец строил на даче, пока ты семилетняя лепила свинью из глины, добытой в придорожной канаве.

Дальше идет сценарная ремарка – но как в трех ее строках описать запах мохнатых досок с выступающими из трещин капельками смолы, влажные от росы ватные подушки на трех скрипучих кроватях и нагревшие от солнца резиновые сапоги в комьях земли и травы, брошенные у двери? И разве все это имеет отношение к сцене из жизни придуманных персонажей, у которых – будем честны – может быть и какой-то другой сарай, а не только тот, что построил отец, когда мне было семь лет?

Одна из важнейших задач начинающего сценариста – осознать и смириться с тем, что в точности описать все придуманное и увиденное невозможно. Даже самая емкая сценарная ремарка описывает не саму картинку, а лишь ее часть. И тут важно, какую именно часть.

Задача словесного описания – не столько создать полную копию того, что мы видим мысленным взором, сколько срежиссировать и направить взгляд наблюдателя, который это рассматривает. То есть – сконструировать для читателя текста ситуацию наблюдения, аналогичную той, в которой мы сами находимся, когда смотрим на свою собственную ментальную картинку.

Это звучит очень сложно, но на самом деле моя мысль проста, как дачный сарай. Хорошо описать локацию в сценарной ремарке – это не упомянуть ВСЕ, что в этой локации есть. Это значит понять, по каким опорным точкам читатель сможет у себя в голове создать картинку, максимально близкую к вашей, и как можно точнее описать эти опорные точки. То есть – понять, какие детали делают картинку, которую вы видите у себя в голове, именно такой...

...Вот почему точность сценарной ремарки очень важна. От нее зависит, какую картинку представит себе продюсер, режиссер и художник-постановщик. То есть картинку-то они представят себе в любом случае; а вот вашу или свою собственную – зависит от каждого слова в ремарке. И даже от их порядка.

У многих моих коллег такое цеплянье к словам вызывает усмешку и отторжение. В конце концов, мы ведь не ради Нобелевки по литературе стараемся, а сценарный текст все равно увидят полторы калеки, которые выкинут его из головы, как только услышат «Стоп. Снято!», если не раньше. Так зачем тратить время и силы на выдрачивание словесных завитушек?

Но в том-то и дело, что слова – это не завитушки, а инструмент управления мыслями. Своими – и, что характерно, чужими. А уж тратить время и силы на то, чтобы управлять чужими мыслями, не привлекая внимания санитаров, сценаристу сам бог велел.

#мозг #мастерство #ремарка

Про вектор героя

Я давно обещала написать о том, что персонажи любой истории – это на самом деле один герой, разложенный на «вектора». Вот, пишу.

Если разобраться, эта мысль не так уж и парадоксальна. О том, что все герои в истории представляют собой некую систему, связанную линиями межличностных конфликтов, я уже писала в постах про схемы со стрелочками: t.me/screenspiration/109 и t.me/screenspiration/112. Но на эту связность можно посмотреть и с другой стороны.

Вспомним, опять-таки, метод расстановок – например, по Хеллингеру. Действующие психотерапевты меня поправят, но обычно в расстановочной сессии со своим психологическим запросом участвует один человек – клиент. А все остальные члены терапевтической группы как бы «замещают» его собственные проблемы, проекции и импульсы. Именно в этом качестве клиент и «расставляет» их по комнате.

Другая аналогия – тоже из области психотерапии. Считается, что все, что человек видит во сне, на неком подсознательном уровне является им самим. И если ему снится, как он прыгает на дедушкином диване с зеленым надувным шариком, который лопается и пугает кота, то все это сам спящий и есть: и дедушка, и диван, и зеленый надувной шарик, и кот, который думает про спящего: «Вот урод!», забиваясь под вешалку. И вешалка, кстати, тоже.

Можно сказать, что история, которую вы придумываете, – это как бы такой ваш сон. Ну, или ваша личная расстановочная сессия. Поэтому в принципе все персонажи в ней – это вы. (Авторы порнофанфиков по «Гарри Поттеру» сейчас покраснели, да? Надеюсь, что покраснели.) Но не будем срывать покровы именно с вас, авторы фанфиков; допустим, что мы имеем историю, в центре которой – некий чувак по имени Вася.

Вася хочет пельменей, но лежит на диване и борется с ленью; это центральный конфликт. В нем, как видите, уже участвует несколько персонажей: Вася, пельмени (можно сказать, Васин «любовный интерес»), диван (то, что Труби называет «fake-ally opponent») и лень Васи (явный антагонист).

Сюда же можно добавить еще персонажей: кастрюля, маняще стоящая на плите («fake-opponent ally»), кран с водой (потенциальный помощник), морозилка… Все они существуют потому, что имеют какое-то отношение к центральному конфликту Васи с собственной ленью, в котором вектор голода пересекается с вектором понимания, что за лаврушкой придется переться в соседний ларек. Какой вектор побеждает, то наш Вася и делает, – но все его действия так или иначе направлены на достижение одной большой цели: «пожрать, наконец, пельменей».

Это – то, про что у нас история целиком. Или, если хотите, то, про что мы придумали нашего Васю. Потому что суть любого героя – в продвижении к финалу истории. И для того, чтобы это продвижение было, чтобы история куда-то двигалась, все персонажи должны представлять собой сумму векторов, у которых можно выделить некое общее направление.

Студентам своим я объясняю это через систему ценностей. По сути, система персонажей – это и есть одна система ценностей, в которой каждый отдельный персонаж выражает определенный аспект, отношение к центральной ценности. Или – то, что один и тот же человек (главный герой) думал бы про эту ценность в разных жизненных ситуациях.

Возьмем, например, «Игру престолов», где каждый из пятерых детей Старков выражает определенное отношение собирательного «героя» этой истории на проблему власти.

Есть Робб Старк – старший сын и законный наследник своего лорда-отца. Есть Джон Сноу – ровесник Робба и более талантливый воин, однако незаконнорожденный и не имеющий права даже на отцовскую фамилию. Есть Бран – он тоже хочет быть лордом и предводителем, но становится калекой и не может исполнять эту функцию чисто физически. Есть Рикон – самый младший сын, до которого право наследия вряд ли дойдет при его жизни, и потому до него никому нет дела, пока он не умирает на поле боя. Наконец, есть две девочки, которым в силу гендера никакой власти не светит; одна, Санса, пытается решить эту проблему, выйдя удачно замуж, а другая – Арья – учится фехтовать и вообще хочет быть мужчиной, чтобы взять власть самостоятельно...

...Можно сказать, что дети Старков – это разные «субличности» одного человека, раздираемого внутренними противоречиями. Начинающие сценаристы очень любят внутренние противоречия, но зачем-то все время запихивают их в одного-единственного героя и потом мучаются, разрабатывая историю, в которой этот герой никак не может решить, что и почему ему стоит сделать. А более опытные сценаристы каждое внутреннее противоречие делают отдельным персонажем – как диван, пельмень и лаврушку. И наблюдают за тем, как вся эта кодла продвигается к финалу истории, постепенно убивая друг друга.

Потому что в кино все внутренние противоречия главного героя проще и органичнее всего выражаются именно через внешних персонажей, которые его окружают. Пересмотрите, например, пиксаровскую «Головоломку» – там это очень хорошо показано.

#герой #разработка #мастерство #GoT #InsideOut

Про структуру «Бега»

Читатели канала просили разобрать выложенный тут пару недель назад сценарий моего «Бега» по опорным точкам драматической структуры. Я начала это делать, но нашла у себя в черновиках структурную таблицу, которую составляла, когда придумывала эту историю, и решила поступить иначе – а заодно показать, как я мучаю студентов при разборе какого-нибудь кино или сериала.

Я положила сюда эту самую структурную таблицу – но пустую. В ней есть только «шапка» и список сюжетных линий; их я прокомментирую ниже в посте. Сценарий у вас уже есть. Три акта в нем размечены, так что при желании его легко наложить на структурную «шапку» из таблицы и прикинуть, где в этой истории какой поворотный момент. Вот и прикиньте – сами...

Мне кажется, это гораздо полезнее, чем если я вам скажу, где какой поворотный момент предполагался. Во-первых, не факт, что в сценарии у меня получилось выдержать задуманную структуру. То есть я-то считаю, что получилось, но важно, как это читается. А во-вторых – из таких вот упражнений и состоит обучение нашей профессии. Упражнение муторное, согласна. Но результат того стоит.

Про таблицу надо иметь в виду следующее.

1. Структурная «шапка»:

Здесь их у меня не одна, а три. Самая нижняя – структура по Джону Труби. Обычно мне хватает семи основных «шагов», описанных им в «Анатомии истории», но здесь захотелось посмотреть на историю подробнее, поэтому я использовала полную схему из 22 «шагов». Она отлично показывает изменение героя как процесс взаимодействия разнонаправленных сил (антагонизма и протагонизма), а не как набор поворотных точек, между которыми – абы что, драматургическая пустота.

Выше идет структура по Блейку Снайдеру – это как раз тот самый набор поворотных точек. Как видите, обе структуры отлично накладываются друг на друга, потому что описывают одно и то же устройство истории, только с разных сторон.

Грубо говоря, точки по Снайдеру – это результаты тех процессов, которые описывает Труби. Или, если хотите, границы трубиевских «шагов». Так, например, снайдеровское «положение дел» окончательно складывается тогда, когда мы понимаем слабость, нужду и «призрак» героя (каждого из героев истории, кстати, а не только главного). Поэтому очень удобно одну схему проверять другой: Снайдер дает нам точки или страницы, на которых читатель сценария должен понять то или это, а Труби – наполнение, действие между этими страницами.

Интересно, что снайдеровские точки, в сущности, противоречат природе повествования. Для зрителя хорошая история всегда развивается плавно, без швов, и уж, конечно, без всяких там «поворотных точек», которые кажутся штампами, «узелками» в ткани нарратива. Но вот участникам кинопроизводственного процесса эти самые точки необходимы – так же, как портным необходимы швы между планками пиджака. Артисты, например, чаще всего играют своих персонажей не «подряд», в их естественном развитии, а задом наперед и вразнобой, как записано в съемочном плане. И им важно знать, где, в какой сцене надо сыграть скачок в изменении персонажа, – хотя для зрителя персонаж должен развиваться поступательно, без скачков.

Наконец, самая общая структурная шапка – это трехактная схема, например, по Роберту Макки. Или по Аристотелю, как хотите. Она помогает уже в процессе написания сценария понять, не перекашивается ли общая структура, не длится ли первый акт дольше, чем второй и третий вместе взятые. Поэтому я оставляю разбиение на акты даже в финальных драфтах своих сценариев, хотя меня часто просят их оттуда убрать: говорят, при чтении это сбивает.

2. Сюжетные линии:

Общее правило такое: один персонаж – одна сюжетная линия. В постах про структурные таблицы (например, t.me/screenspiration/127 и t.me/screenspiration/130) я уже все это разбирала, так что напишу только то, что относится именно к «Бегу».

Во-первых, как видите, основных действующих лиц у меня девять – и этого количества хватает, чтобы рассказать запутанную детективную историю. Их могло быть и меньше – но ненамного. Для истории такого рода необходимый «суповой набор» – это Герой (Сергей), его любовный интерес (Настя), антагонист (Голынко), наставник (Корецкий), соперник (Стас) и хотя бы пара жертв (Жанна и Наташа). То есть минимум – семеро персонажей.

Интересно, кстати, что смещение фокуса с Сергея как главного героя на Настю как героиню добавляет нам еще одного необходимого персонажа – наставника (и соперника) самой Насти, то есть Лаптева. А профессия Сергея и специфика жанра (мистический триллер про бег) требует, чтобы наставников у героя было двое: по мистике (Корецкий) и по бегу (Шумеев)...

...Еще одна сюжетная линия, которую я вынесла в отдельную строчку, – это авария, то есть предыстория Сергея. Она важна и как детективная «подложка» сюжета, и как событие в прошлом, которое мотивирует отношение разных героев к теме «колеи времени» в настоящем: верить в нее или нет, пытаться исправить прошлое или забить на это. Изначально линия с аварией была сложнее, поэтому мне хотелось увидеть ее целиком и отдельно, хотя на самом деле события в этой строчке таблицы принадлежат разным сюжетным линиям, перечисленным ниже.

Вот такие структурные «шахматы». Надеюсь, читать про них так же интересно, как и придумывать, – но вовсе не так же мучительно. В заключение скажу, что содержание этой таблицы было гораздо подробнее и сложнее, чем та история, которая сложилась в итоге, – и это хорошо.

Любая структурная таблица – это просто матрица, которая помогает вам растить сюжет и правильно его «подстригать». Не нужно слишком за нее держаться: это просто один из инструментов, помогающих увидеть в том числе и то, что какие-то штуки в истории вы придумываете не так, как надо.

#мастерство #бег #лайфхаки #таблица